9 августа 2021 года умер Сергей Адамович Ковалев – правозащитник, общественный деятель, один из основателей общества «Мемориал», председатель Российского Мемориала, член Правления Международного Мемориала.

Воспоминания, некрологи, соболезнования. Публикация дополняется

Сергей Ковалев, как и Андрей Сахаров, – наш сегодняшний символ лучшего, что есть, – свободы и гуманизма. И самое прекрасное лицо русской интеллигенции.

Биолог, боровшийся с политическим шарлатанством Лысенко, последовательный защитник гражданских ценностей и свобод, многолетний узник лагерей, человек храбрый и сдержанный, мудрый и рисковый, друг и защитник народов, оказавшихся под пятой советского тоталитаризма, – литовцев и поляков, крымских татар и евреев, грузин и чеченцев.

Ковалев был упрямым критиком национализмов и диктатур, в которых видел сегодняшнюю мутировавшую форму большевизма и фашизма. Он часто бывал в Польше и чувствовал себя здесь среди своих. К числу людей, имевших честь назвать его своим другом, принадлежал и я.

Сергей Адамович, миру без тебя станет хуже. Но скольким же ты вернул достоинство и вкус к жизни.

Адам Михник, wyborcza.pl, 09.08.2021, перевод Елены Рыбаковой

Умер Сергей Адамович Ковалев. Я очень его любил. Мне повезло с самого детства вблизи наблюдать его работу – миссии в Чечню, комиссию по правам человека, становление института уполномоченного, депутатство. В юности – не только наблюдать, но и писать про нее и брать у него интервью. В чуть более зрелом возрасте была возможность и говорить про работу, уже мою – хоть и редко, но всегда очень метко.

Крепко засел в голове такой сюжет. Говоря о целях, Ковалев любил повторять байку, которую приписывают разным диссидентам: «Если мы увидим плоды своей работы через 600 лет – меня это вполне устраивает». Это тот же этос диссидентства, что и тост «Выпьем же за наше безнадежное дело» или присказка «Делай что должно и будь что будет». Мне всегда было сложно это принять, а Ковалев говорил, что у меня юношеская дурость, – в нашем деле другой установки и быть не может.

Все чаще думаю, что он – прав. Но все же он лукавил. Ковалев был не только диссидентом и утопистом – он был еще и политиком, и реформистом. Из очень крупного: Ковалев соавтор нашей Конституции, как раз той ее части, что хороша, и Ковалев заложил основы наших правозащитных институтов, причем всех – и официальных, института уполномоченного и СПЧ, и общественных, например «Мемориала». В качестве депутата Ковалев протолкнул кучу законопроектов и поправок, и в девяностые, и в нулевые – какие-то расширяли свободу, какие-то мешали ее сокращать.

Иначе говоря, Ковалев, придерживаясь этоса диссидентсткого, на практике сократил этот пугающий срок в 600 лет минимум на порядок – за последние 30 лет благодаря его усилиям сделано уже многое, и теперь мы можем говорить, что если плоды нашей деятельности созреют через 60 лет... меня это, в общем, вполне устраивает.

И я уверен, что и через 60, и через 600 лет Ковалева будут ценить и помнить.

Григорий Охотин, ОВД-Инфо [источник]

На 91 году жизни ушел от нас один из последних могикан правозащитного движения, Сергей Адамович Ковалев. Он ушел, оставив за плечами борьбу в самые тяжелые времена советского режима: 7 лет лагерей строгого режима (из них год во Владимирском централе за голодовку в лагере), 3 года ссылки. Затем – возвращение, съезд народных депутатов РСФСР, организация и руководство Комитетом по правам человека, авторство Закона о восстановлении прав жертв политических репрессий, главы Конституции, посвященной правам человека. Потом – Государственная Дума и пост Уполномоченного по правам человека в РФ, протест против войны в Чечне. Письмо премьеру из гибнущего Грозного:

«Уважаемый Виктор Степанович!

Многократные мои обращения к руководству страны были безрезультатны и безответны. Я даже не уверен, что они доходили до Вас. Поэтому я обращаюсь к Вам с открытым письмом. У меня есть серьезные подозрения, что Вы не располагаете достоверными сведениями о положении в Грозном и в Чечне. Военные постоянно лгут Вам. Точно так же лгут официальные средства массовой информации. Штурм города 31 декабря 1994 г. не удался. Армейские части не контролируют ни города, ни учреждения. На улицах лежат, неубранные, без преувеличения, сотни трупов российских солдат. Их пожирают бродячие собаки. В отчаянных попытках овладеть городом армейские части применили оружие массового поражения, обстреляв город установкой «Град». Гибнут мирные жители и бойцы воюющих сторон, разрушаются и догорают жилые дома. Многие районы города превращены в руины.

Как Вам, вероятно, известно, по просьбе А. В. Козырева я проводил неофициальные консультации с руководством Чечни. Чеченская сторона выразила готовность вести переговоры, сначала – вопрос о прекращении огня, согласованном передвижении войск, создание совместной наблюдательной комиссии. Более сложные проблемы, включая вопросы о разоружении, о статусе республики и прочее – предмет последующих переговоров.

Чеченская сторона выразила готовность приступить к ним незамедлительно.

Как это ни печально, проведенная работа вновь оказалась невостребованной. Между тем, даже и сейчас не поздно возобновить переговорный процесс.

Я получил заверения, что чеченская сторона и сейчас готова к этому. Естественное условие – отвод вторгшихся войск на исходные до штурма позиции.

Я умоляю Вас прекратить бессмысленное кровопролитие, снять с России позор войны с народом.

Я глубоко убежден, что кровь в Грозном льется не ради разрешения чеченского конфликта. Кровью истекает русская демократия.

Уполномоченный по правам человека С. А. Ковалев

Делегация Уполномоченного по правам человека:
Депутаты ГД РФ В. В. Борщев, М. М. Молоствов, Ю. А. Рыбаков
Член Правления общ. «Мемориал» О. П. Орлов

Обращение поддерживают депутаты Государственной Думы РФ
А. А. Осовцев, А. Е. Шабад, депутат Совета Федерации В. В. Курочкин.»

Вернувшись из Грозного, он идет к Ельцину, рассказывает, что происходит, и просит остановить бойню. Президент роняет: – Еще не время. Идите…

И следом – снятие с поста Уполномоченного депутатами за «антироссийские позиции». Выступая тогда в его защиту, я сказал депутатам: «Уважаемое собрание! Я многое повидал, но не перестаю удивляться одному общественному феномену. Как только появляется в человеческом обществе какой-нибудь высокопорядочный человек (а это не так часто, к сожалению, случается), так появляются и господа смердяковы. Из всех подворотен и щелей вылезают рабы, бывшие рабы, которые сегодня готовы любого порядочного человека искусать и замордовать до смерти. И сегодня я вижу, что все продолжается… Этот человек, когда вы прятались по углам и не подымали головы против тоталитарного режима, в котором вы жили, имел смелость выступать против него. А где были вы? Этот человек после октябрьских событий, несмотря на то, что работал в аппарате Президента, имел мужество в своем отчете о соблюдении прав человека в России прямо написать о том, что да, была нарушена Конституция, да, нарушались права человека. И имел из-за этого достаточно серьезные неприятности. А его отчет чуть не был засекречен. Этот человек, в отличие от вас, господа, достаточно хорошо знает обстановку на Северном Кавказе и дважды обращался по этому поводу к Президенту с докладными записками и конкретными предложениями о том, как спасать людей в тех режимах Северного Кавказа, где нарушаются человеческие права. И Президент благодарил его за эти предложения и обещал (конечно!) реализовать их, но ни разу этого не сделал. А где были вы в этот момент? Этот человек более месяца находился в местах, где поголовно уничтожается население, и считал это своим человеческим, нравственным долгом. Но где были вы, господа? Этот человек и сейчас предлагает вам в первую очередь думать о том, как спасти мирных жителей, а вы думаете только о том, как бы его уничтожить. Стыдно, господа смердяковы!.."

Когда Дума все проголосовала за его отстранение, С. Ковалев пожал плечами и сказал: – Правозащитниками не выбирают!... А когда диверсионный отряд Ш. Басаева взял в заложники 2 тыс. жителей г. Буденновска, поехал туда, чтобы спасать людей. Когда мы, по поручению В. Черномырдина, вошли в захваченную больницу и начали переговоры, первым условием было – отпустить женщин с детьми из родильного отделения. Мы остались заложниками вместо них… Жителям г. Буденновска стоило бы поставить ему памятник – тогда были спасены все заложники (кроме тех 80, которые были убиты солдатами при попытке штурма). По поручению В. Черномырдина, от его имени мы подписали тогда соглашение о прекращении войны. Если бы наши спецслужбы не спровоцировали ее новый виток, не было бы новых жертв, Норд-Оста, Беслана, не было бы второй войны…

Адамыч был храбр – помню, еще в осажденном Грозном, ночью мы идем по улице, где то щелкает выстрел, пуля свистит над головами. Ковалев останавливается и, обернувшись на выстрел, спрашивает – это федералы или чеченцы? Мы тащим его подальше с открытого места…

А еще он был доверчивым и скрупулезным законником, он возражал против идеи о люстрации, о временном запрете на гос. должности для овчарок и руководителей преступного советского режима. Он опасался, что начнется «охота на ведьм», что заодно с теми, кто прямо виновен в репрессиях и нарушениях прав человека, пострадают и невинные. Он считал, что надо дать шанс очищения всем…

Он был честным и бескорыстным человеком, с обостренным чувством справедливости и чести. Светлая память!

Юлий Рыбаков [источник]

Заявление Международной коалиции мемориальных музеев совести [английский]

Вальтер Кауфманн, Эллен Убершер от имени Фонда им. Генриха Бёлля [немецкий]

Письмо Беате Гжески, временного поверенного в делах Посольства Германии в Москве [немецкий, русский]

Это оглушительная для меня утрата. Я плачу. И я горжусь, что был с ним рядом во многих событиях, если не легендарных, то наверняка исторических, что я знал его не только как политика и правозащитника, но и как человека. Очень дорогого и близкого для меня Человека.

Уже больше 30 лет, как мы познакомились, и я даже не предполагал тогда, какую значимую часть моей жизни он займет. В первые дни Первого съезда народных депутатов РСФСР мы по скромности оказались вдвоем в заднем ряду зала заседаний, а машинка для голосования тогда из экономии полагалась одна на двоих. Мы не знали друг друга, но очень скоро оба обратили внимание, что голосуем практически одинаково. Уже это нас очень сроднило, и я могу сказать, что до сих пор мы с С. А. нажимали на одни и те же кнопочки. В моей жизни не так уж много людей, с которыми можно разделить одни и те же принципы и ценности. С. А. определенно был такой.

Я вообще-то не знал, как применить себя в роли депутата, но вдруг в фойе Верховного Совета увидел плакат, призывающий создать Комитет по правам человека, которого никогда не было в структуре нашего парламента. Меня вдруг осенило, что это именно то, что мне нужно, и я ринулся туда записаться. Так мы опять оказались вместе с С. А. Не буду сейчас пересказывать всю историю этого комитета, а упомяну только, что благодаря мудрости и упорству С.А. были преодолены многие подводные камни при написании и принятии Закона о реабилитации жертв политических репрессий, чем мы заслуженно гордимся. Именно от Комитета и лично от С. А. я получил путевку в Конституционный Суд, хотя тогда никто из нас не верил, что это реально возможно.

Мы много путешествовали вместе по делам Комитета: по зонам, колониям, тюрьмам, в том числе и тем, где сидел С.А., и было забавно, как его встречало тамошнее начальство теперь в качестве члена Президиума Верховного Совета. Не всегда это были приятные поездки, но, как говорится, и в горе и в радости. В 1990 году на подступах к Степанакерту нас задержали азербайджанские вояки и под дулами автоматов депортировали в Москву. В январе 1995-го мы несколько дней курсировали на БТР по военной Чечне в надежде достучаться до нашего командования. 

Радости были на рыбалке. На Онеге, в Красновишерском заповеднике, в Купавне. А вместе с С. А. это уже две радости, три, лучше всего пять.

Меня всегда удивляло, что С. А., не имея юридического образования, очень точно, четко, грамотно оценивал юридические тексты и правовые ситуации, чего далеко не всегда умеют делать мои даже остепененные коллеги. Но еще в древнем Риме один выдающийся юрист сформулировал, что право есть искусство добра и справедливости. Так вот С. А. обладает этим искусством в совершенстве.

Он обладал и еще одним завидным, для меня по крайней мере, искусством – искусством жить и потрясающей жаждой жизни. Его интересы, его мотивы, его желания были неистощимы. А чего стоит его удивительное бесстрашие, абсолютная независимость, исключительная порядочность, неуклонное стремление к свободе. Он дает нам великолепный пример для подражания. Это все останется с нами в нашей жизни и нашей памяти.

Анатолий Кононов, судья Конституционного Суда в отставке 

Прощание со временем

Вот и ушел из жизни Сергей Ковалев, мой близкий друг. Потеря эта невосполнима. Но неведомы мне слова, которыми можно выразить скорбь и горечь от того, что отныне жить нам придется без Ковалева... Узнавая его, думая о нем, встречаясь и разговаривая с ним, мы, наверное, не всегда задумывались о том, как личность может ознаменовать время. И сколь немногих для того ниспосилает нам время от времени судьба России. Как во все времена, то, в котором прожили мы, посылало нам, думающим и мечтающим российским интеллигентам, вдоволь надежд и радостей, потерь и разочарований. И Сергей Адамович был душой и символом того, что вдруг, не совсем ожиданно пришло в нашу жизнь и что – хотелось надеяться – останется необратимым. И когда многое шло не так, как мы надеялись, оставался он опорой душевного равновесия. И готовности защищать свои убеждения.

Нашей с ним дружбе – смею сказать так, ибо о нашей дружбе не раз говорил Сергей Ковалев, – срок немалый, более тридцати лет. И каких лет! Многое было пережито и передумано в те годы. И сейчас, провожая Сергея Адамовича в последний путь, надо иметь честность и мужество сказать: да, кончается время, уходит наше поколение, так и не достигнув исполнения своих надежд на желанные перемены. Хотелось бы, конечно, вернуться назад и многое переделать заново и в себе, и вокруг себя. Но если годы прожиты не зря, то это и потому, что перед глазами всегда был пример Ковалева, его понимание непростых вещей, его смелость, честность и мужество в противоречивых обстоятельствах и нередко вопреки им – поступать по совести.

Виктор Шейнис

Дорогой, милый Сергей,
милая Люся,
дорогие друзья в духе Сергея,

Как биолог Сергей знал, что он не живет вечно. Я как историк знаю, что его послание живет внутри нас навсегда.

В 1974 году я первый раз слушал фамилию Сергея Ковалева. Через 14 лет я познакомился с ним лично.

Во время, когда он был в заключении в лагерях и в ссылке, – я исследовал в университете историю Самиздата. Люся Бойцова и Ноэми Ботвинник стали для меня мостом в этот мир. Мы встретились и познакомились в 1981 году в Москве. Сергей Ковалев сидел в лагере. Во время Перестройки Арсений Рогинский и Лена Жемкова организовали первую личную встречу с Ковалевым. Мы стали друзьями.

Сергей Адамович несколько раз посетил мой родной город Бремен. Даже когда он был в больницах, он никогда не прекращал обсуждать вопросы прав человека и нашего немирного мира. В июне 1997 года Лев Копелев встретился с ним в Бремене после очередной операции Сергея, до смерти Льва Копелева оставалось шесть дней. Я никогда не забуду эту встречу.

В середине девяностых лет Сергей Ковалев стал у нас символом сопротивления против чеченской войны. Когда он выступал в старой Ратуше свободного ганзейского города Бремен, тысячи школьников слушали его и познакомились, благодаря Ковалеву, с необходимостью мирного сопротивления против всякого рода государственной политики, основанной на насилии.

Сергей Адамович не только выступал во имя прав человека (вместе с Андреем Сахаровым и с Арсением Рогинском) – он жил по этим принципам. Я понимаю Сергея как олицетворение тех ценностей, за которые он боролся всю свою жизнь.

Как историк я постараюсь понимать Россию со всеми противоречиями. 

Сергей Ковалев всю жизнь боролся за альтернативы в духе просвещения права и свободы каждого человека. Сергей требовал и требует много не только от своей страны, но от всего мира, не только от себя, но от всех нас.

Мы должны остаться учениками Сергея Адамовича.

Вольфганг Айхведе, Бременский центр исследований Восточной Европы (Германия)

С Сергеем Адамовичем, о котором, конечно, много знала и раньше, я впервые встретилась в конце 90-го или начале 91-го года, когда он был руководителем Комиссии по правам человека при Ельцине. В то время мы уже создали Комитет «Гражданское содействие», главным потоком на наших приемах были беженцы – армяне из Азербайджана. Хорошо помню, что представлявший меня человек сказал, что они «живут лучше нас, у них норковые шубы и золотые зубы». Я с тоской подумала, что встреча на этом может и закончиться. Но Сергей Адамович прервал его и дал мне рассказать о ситуации беженцев в шубах, но без крыши над головой. Встреча была недолгой, но поддержку мы получили. Вышедшее тогда постановление Совмина об освобождении Москвы, Ленинграда с областями от беженцев в никуда выполнено не было. Их расселили по пансионатам и гостиницам. И началась работа над созданием российского права в области предоставления убежища и репатриации. Сергей Адамович не участвовал прямо в этой работе, но он дал ей некоторый толчок.

А потом была Чечня.

Группа Ковалева многие месяцы находилась в Грозном, а российская авиация бомбила живой город, в центре которого находился со своими коллегами первый омбудсмен России.

Периодически Ковалев с кем-то из них приезжал в Москву, чтобы на пресс-конференции рассказать о том, в какой ад превратилась Чечня. Мир получал информацию из первых рук, не доверять ей было невозможно. Она побеждала официальную пропаганду. Была по Чечне и большая конференция, на которой Сергей Адамович был основным докладчиком, а Лида Графова и я рассказывали о положении беженцев, я уже тогда занималась в первую очередь правовыми проблемами.

Наша оценка времени правления Дудаева была разной. Ковалев назвал его тремя годами мирной жизни. Но мы принимали поток беженцев из Чечни в те годы – так называемое некоренное население. Я начала с этого короткого возражения Сергею Адамовичу и хотела после заседания поговорить с ним отдельно. Но меня устыдили, сказав, что он очень устал. И были правы, хотя такое обсуждение могло бы немного сдвинуть его позицию и сделать невозможными все спекулятивные обвинения в невнимании к проблемам русских в Чечне. Эти проблемы были вполне серьезными, но, разумеется, несравнимыми с тем, чем стала во время войны Чечня, на въезде в которую появилась надпись «Добро пожаловать в ад!».

Я часто вспоминаю 1996 год, когда Сергей Адамович, несмотря на тяжелое заболевание сердца сбежав из больницы, устроил, можно так сказать, одиночный митинг. Ему поставили стул, кажется, это было около Политехнического музея, и Ковалев долго рассказывал людям, что происходит в это время в Чечне, к которой интерес начал падать. Слушателей было немного. Это была попытка быть услышанным, когда слышать нас власти уже не хотели.

Ковалев был отчаянным спорщиком – азартным и напористым. Однако я, пожалуй, не знаю второго такого человека, который бы признавал право другого иметь иную позицию, существенно отличающуюся от его собственной. Когда во время дискуссии я слышала его слова: «Я понимаю Светлану Алексеевну», я чувствовала себя защищенной.

Что же касается личных отношений, то я благодарна Сергею Адамовичу за то тепло, которым он одарил меня за годы нашего более близкого общения. Это был дар, мною ничем особенно не заслуженный, но и поэтому особенно ценный и сердечный.

Вклад Ковалева в развитие правозащитного движения в России и во всем мире огромен. Об этом будут еще написаны исследования. Но об одном он не слишком давно сказал на какой-то из наших конференций. Благодаря ему, его товарищам и единомышленникам именно здесь, в России, началось международное хельсинкское движение. Это движение охватило Европу и распространилось за ее пределы, объединило гражданские общества многих стран и послужило началом создания единого гражданского общества, в котором мы сейчас живем и которое должны сохранить.

Это не может нравиться властям и властителям, которые предпочитают договариваться за нашими спинами друг с другом. Особенно заметно это происходит при недемократических режимах. Ну а наш пытается сейчас гражданское общество просто уничтожить.

Светлана Ганнушкина, руководитель Комитета «Гражданское содействие», член Правления Международного Мемориала [источник]

Сергей Адамович Ковалев был воплощением достоинства, ума и бесстрашия.

Экскурсию в штрафной изолятор, где он сидел в брежневские времена, я прервал на одиннадцатой минуте, а закричать от отчаяния хотелось уже на третьей. Ковалев провел в этом промозглом каменном мешке – многие недели. За убеждения – не странно ли?

А в новых временах был и Грозный, и Буденновск. Проклинаемый «державниками» народный депутат спасал людей – спасал под презрительное улюлюканье т. н. «большинства», к которому не принадлежал и не мог принадлежать никогда.

Это наша проблема, а не его.

Он не боялся выпрямиться в полный рост среди этой превосходящей массы сограждан, людей, чаще всего, без имени и биографии. Их науськивали на Ковалева – и так, как ненавидели его, мало кого ненавидели в нашей новейшей истории.

Сказать, что он «держал удар», – формулировка, я думаю, не очень точная. Просто его нравственный императив был, удивительным образом, и впрямь под стать звездному небу – и отклониться от этого азимута было для Ковалева делом физически невозможным.

За свой легендарный характер Сергей Адамович получил от друзей ласковое прозвище «Саддамыч», но вот – передо мной письмо от него, полученное пару лет назад: «Знали бы Вы, как помогает Ваша поддержка в постоянной войне с сомнениями, самокопанием, приступами бессилия».

Это – о цене, которой дается безукоризненно прожитая жизнь. О том, что находится за кулисами подвига.

Сергей Ковалев был патриотом России, но это слово так давно и прочно замарано негодяями, что его надо варить в семи щелочах десятилетия напролет, чтобы употребить наконец без прилипших кавычек.

Ковалев был русский интеллигент в почти утерянном значении этого слова: кормушки не интересовали его, и мало интересовали внешние обстоятельства собственной жизни. Всерьез – и многие годы – мучила Сергея Адамовича только невозможность исправить историческую траекторию страны.

Массы были несопоставимы, но, как мало кто на нашей памяти, он мог бы сказать словами Макмерфи: я хотя бы попробовал.

Когда-нибудь – может быть – то самое большинство наберется ума и совести, чтобы сказать запоздалое «спасибо» и поклониться памяти этого невероятного человека.

Виктор Шендерович, писатель [источник]

Умер Сергей Ковалев.

В его имени для меня заключен важный исторический и нравственный смысл. Пожалуй, я бы хотел, чтобы этот смысл был очевиден для любого интеллигентного человека в России. Но все, увы, не совсем так, я прекрасно это знаю. Современные российские государственные СМИ сделали довольно многое для того, чтобы имена первых правозащитников снова оказались объектом небрежения, насмешек или ненависти.

Ковалев, правда, по этому поводу, насколько я знаю, вовсе не переживал.

Он уже был как-то частью крохотного меньшинства, ненавидимого и уничтожаемого, в 1960–1970-е годы. Людей, готовых представлять, отстаивать, защищать идею, просто идею прав человека, действительно были единицы. Я помню, что в самом звучании этих фраз было что-то крамольное: свобода слова, свобода совести, свобода передвижения… жуть просто.

Сочувствовать им могли, да, пожалуй, очень многие – из тех, кто слышал о них хоть что-то и хоть что-то способен был понять. Но только сочувствовать, тихо и на расстоянии. Сказать публично слово (хотя бы слово) или подписать петицию в чью-либо защиту – это было делом единиц.

Ковалев – один из отцов-основателей великого движения, хотя уж отцами-то они себя точно не чувствовали, почти все были молодые, азартные, упрямые (кто-то сейчас скажет «упертые»), бесстрашные люди. Мужчины и женщины. Ковалев был один из самых бесстрашных.

Да, бесстрашных: никакие лагеря, никакие тюрьмы, долгие, короткие, пересыльные, никакие тяжкие испытания, что для некоторых кончались смертью, не сломили его, не подвинули ни на йоту в его убеждениях. Ну, привычные слова. Но тут – все в точку.

И он оказался одним из тех, тоже немногих первых правозащитников, кому довелось строить новое государство. В частности, писать его Конституцию, создавать службу омбудсмена.

Государство отказывалось от идеологической монополии и от монополии на власть одной партии. Это, впрочем, не означало отказа государства от любых идей. Помню, как Сергей Адамович неторопливо и веско цитировал Сахарова: «Идеология защиты прав человека – единственная, которая может сочетаться с такими различными идеологиями, как коммунистическая, социал-демократическая, религиозная, национал-почвенническая...» То есть люди самых разных взглядов могли рассчитывать на беспристрастное отношение государства.

Все, как всегда, оказалось сложнее и мрачнее. Помню, что до войны на Кавказе Ковалева, как уполномоченного по правам человека, более всего волновали задержанные и невыплаченные зарплаты. Ему писали жалобы, и он отчаялся уже стучаться в ворота ведомств и предприятий. Но потом пришла война.

Как это самое государство, желающее считаться демократией, должно было вести себя в отношении сепаратистских движений – мирных и не шибко мирных? Думаю, нет ответа ни у кого. Ковалев, первый наш уполномоченный по правам человека, сознавал, что государство наше в том конфликте с Чечней оказалось, по сути, в ловушке. И, как и большинство тогдашних политиков (вот тут я подчеркну: как и большинство), он выступал хоть за какой-нибудь компромисс.

Но что особенно важно, Сергей Ковалев был категорически против большой войны на Кавказе. Он ее предвидел. И он в отличие от многих видел, чувствовал, что такая большая война перевернет души, даст им напиться и упиться кровью, что она быстро обесценит все ценности, кроме ценности военной добычи. Что она, безусловно, заменит силу права правом силы.

Как водится, верх взяли (в важном деле влияния на тогдашнего президента) те, кто обещал скорую и безусловную военную победу.

Сергей Ковалев какое-то время должен был одновременно защищать права и бороться против войны. Вследствие чего опять заслужил ненависть части соотечественников.

Для него, одного из соавторов главы 2 Конституции («Права и свободы человека и гражданина»), война на Кавказе была вариантом войны гражданской – которую он считал проклятием страны.

Да, он надеялся на компромисс и на мир на его основе.

Парадокс заключается в том, что мы сейчас наблюдаем в Чеченской Республике действие некоего компромисса, который, между прочим, исключает из повестки идею прав человека. Начисто. А современное российское государство, заключившее данный компромисс и в полной мере раскрывшее в этом свою сущность, теперь уже ни в коем случае не ведет открытую борьбу с правозащитным движением. И вручает даже правозащитные премии.

Тоже вроде парадокс. Но кажущийся.

На самом деле сейчас просто более ясно, чем раньше, что названное движение – непобедимо. Бороться с ним бесполезно. В него вливаются не только все обманутые и отверженные, ряды коих, увы, не тают, но и почти все отстраненные от власти диктаторы (обычно на следующий день после отстранения).

Сергей Адамович Ковалев знал об этом почти 50 лет назад, когда только начинал отбывать свой первый срок. Он точно знал, что до своей смерти или после нее (не важно) непременно выйдет из этой схватки победителем.

Илья Шаблинский, доктор юридических наук, член Московской Хельсинкской группы [источник]

В последнее время ему было тяжело ‒ с несущимся вперед миром, с собственным снижающимся темпом. Он жаловался, что многое забывает. Впрочем, его жизнь была столь насыщена событиями, что немудрено о чем-то забыть.

Но были и остались вневременные факторы Сергея Ковалева – его абсолютная верность тому, что можно громко назвать идеалами. Он говорил об этих вещах спокойнее – так прилично. Или так неприлично. Делал то, что считал нужным, и платил за это – в частности, десятью годами лишения свободы: семь заключения и три года ссылки. Сидел по знаменитой семидесятой антисоветской статье. И делал то, что считал справедливым. Даже если необходимо было идти против подавляющего большинства – в Верховном Совете, в Думе, везде.

Он вообще не боялся остаться в абсолютном меньшинстве, и подавить его было довольно трудно. Ехал туда, где мог помочь, и плевать хотел на то, что скажут о нем чиновные люди. За свои девяносто с лишним лет он, по его собственному признанию, один раз сделал то, за что ему было стыдно: в студенчестве поднял руку на комсомольском собрании, поддержав пресловутое большинство. И всегда об этом помнил, и всегда от этого отталкивался.

А еще он был теплым другом, беспощадным спорщиком и отличным собутыльником. Он приватизировал собеседника и всегда с сожалением заканчивал дружеские посиделки. Он искренне радовался вкусному на столе и готовил отменную уху. Он был охотником – и до всего нового в жизни, и просто охотником – последнюю добытую им утку мы ели всего несколько лет назад.

Он, увы, так и не закончил автобиографическую книгу о белой вороне. И дописывать эту книгу придется его современникам, не пытаясь быть объективными. Ибо очень болит.

Нателла Болтянская, журналист [источник]

За любовь к родине он получил 7+3+3. Семь лет лагерей, три – ссылки на Колыме, три – «по рогам», то есть без права въезда в большие города. Все остальное было до и после. До – МГУ, применение математических методов в биологии, кандидатская диссертация, более 60 научных работ. После – омбудсмен, первый в истории страны, и по месту службы и по совести – защитник прав человека и гражданина. Всегда – диссидент, инако мыслящий, позволявший себе перечить и царям и плебсу, и ими нелюбим. Но меняться не хотел – и потому он навечно останется в истории России.

Для чекистов из Пятого управления КГБ диссиденты всегда были трудной материей. Они их не понимали. Вот Ковалев: возглавлял научную группу в межфакультетской лаборатории МГУ, получал перспективные результаты. Так нет же: создал Инициативную группу по защите прав человека (в 1969 году), книжки запрещенные стал распространять. Из МГУ выгнали. Ну и этого мало: написал письмо председателю КГБ Юрию Андропову, чтобы вернули ему изъятый при обыске «Архипелаг ГУЛаг» Солженицына. Запрещенный самиздат, к слову, был вовсе не Адамыча – как звали и зовут его друзья, – он просто отводил от тюрьмы другого человека и навешивал еще одно дело на себя: «У меня так и так впереди была тюрьма». Мало того что редактировал подпольную «Хронику текущих событий», так еще собрал у себя на квартире пресс-конференцию – это в 1974 году! – на которой публично взял на себя ответственность за выпуск «Хроники». Ну как такое понять?

Тюрьма

Помогать следствию, когда арестовали, Ковалев отказался. Хотя если бы покаялся, то, наверное, дали бы уехать за границу – ему на то намекали. Получил по максимуму, предусмотренному статьей 70 (антисоветская агитация и пропаганда), – семь лет лагерей и три ссылки. Из лагерного срока год – в СИЗО, три – в политической («строгой») зоне ВС – 389/36, в просторечии «Пермь-36», в бараке со средней температурой 8–11 градусов; год в «крытке», то есть в тюрьме. Плюс 32 дня безостановочной голодовки и два месяца – в тюремной больнице имени Гааза в Ленинграде. Плюс два раза по 6 месяцев в ПКТ – одиночной камере внутренней тюрьмы, где кормили по норме «9Б»: горячая пища через день. Бывший научный сотрудник биофака МГУ Ковалев подсчитал, что кормежка по норме «9Б» была ниже так называемого «основного обмена» – энергообмена, необходимого для поддержания нормальной работы сердца, легких и т. п. (К слову, первое, что сделал Ковалев, став в 1990-м председателем Комитета по правам человека ВС РСФСР, – добился отмены всех этих медленных пыток, вроде норм пониженного питания, ночных бдений на досках без постельного белья, бетонных полов и тому подобного.)

Ксива на волю

Первые свои шесть месяцев в ПКТ Ковалев получил за обращение к Белградскому совещанию стран ОБСЕ, проходившему после подписания Хельсинкского соглашения 1975 года, третьей частью которого была глава о правах человека. Генсек Леонид Брежнев под этим соглашением, напомним, поставил свою подпись.

Обращение Ковалева начиналось словами: «Западный мир стоит перед выбором, от которого нельзя отказаться»: либо давить на Советский Союз, с тем чтобы оный выполнял требования Хельсинкского соглашения о соблюдении прав человека, либо забыть, что такое соглашение существует.

Это обращение Ковалев написал, сидя в «строгой» зоне «Пермь-36». Как писал – не так интересно. Интересно, как из лесного лагеря, расположенного в двухстах километрах от краевого центра, это обращение дошло до Белграда.

Весь процесс (так, как о нем поведал Ковалев) рассказывать не буду, слишком физиологично. «Ксиву», то есть лагерное письмо, оборачивали в пластик, запаивали спичкой, потом снова пластик, и снова. Дальше в дело вступал желудочно-кишечный тракт – сначала того, кому предстояло личное свидание с женой, потом – желудочно-кишечный тракт любимой женщины. «Ковалев, – говорил ему перед началом свидания начальник зоны, – учтите, мы проверим вас рентгеном». «Гражданин начальник, – отвечал тому Ковалев, – я не против, но только в присутствии прокурора, как того требует закон». Ну и за то, конечно, платил кормежкой по норме «9Б».

Впрочем, письма на волю шли, порой и минуя пищеварительный тракт. «Понимаю, что передали через надзирателя. Понимаю, что фамилии не назовете. Единственно прошу, скажите: из новых надзирателей или из старых?» – спрашивал гражданин начальник. «За пять рублей ксиву передал бы старый, за двадцать пять – новый, а за пятьсот – и вы, гражданин начальник», – отвечал зэк.

Мотивы

Майор Истомин, один из следователей КГБ, который вел дело Ковалева (всего следователей было 12), спрашивал его: «Да зачем вам все это (в смысле запрещенные книжки, „Хроника" и т. д. – The New Times)? О себе бы подумали, о семье…» Ковалев ответил: «А совесть? Есть же еще и мужской вопрос: как детям в глаза смотреть?»

Ивана Ковалева, сына, посадили в 1981-м, когда Сергей Адамович еще доматывал свой срок в Чистопольской тюрьме. У Вани тоже был «букет»: участие в кампании по защите главы Московской Хельсинкской группы Юрия Орлова, которого судили в мае 1978‑го, в расследованиях по использованию психиатрии в политических целях, в выпуске правозащитного «Бюллетеня В» (В – «Вести»). Ваня получил 5 лет лагерей и 5 лет ссылки. За год до того, как посадили Ваню, в политзону ушла и невестка Сергея Адамовича Татьяна Осипова – тоже член Хельсинкской группы. Получила тот же срок, что и муж: «пять плюс пять», сидела в уголовной зоне, а это – не приведи Господь.

Грехи

Сергей Ковалев вошел во власть и большую политику обдуманно и сознательно. Хотя и без большого желания.

Было это весной 1990 года. Ковалев был избран народным депутатом Верховного совета РСФСР. А летом того же года председатель Верховного совета РСФСР Борис Ельцин пригласил его в свой кабинет, предложил возглавить Комитет по правам человека, говорил, насколько важна проблема прав личности «для нового государства, которое мы собираемся построить», – именно так запомнил тот разговор Ковалев.

Избиратели тогда спрашивали Ковалева, что он думает о Ельцине. Ковалев отвечал: «Я не записываюсь ни в его сторонники, ни в его оппоненты, я буду поступать по совести». Автору говорил: «Мне казалось, что этот человек способен учиться, в том числе и в нравственном плане. Во всяком случае, мне кажется, что, говоря о важности проблемы защиты прав человека, Ельцин был искренен – он хотел в это верить…»

В октябре 1993-го для многих диссидентов стало ясно: они чужие среди чужих. Понимал ли и депутат Ковалев, что, расстреляв Белый дом, расстреляли не советскую власть, но веру в то, что в России и Россией могут управлять Закон и Конституция, а не насилие и танки? В 1995-м Ковалев ответил автору на этот вопрос так: «Подписывая указ 1400, Ельцин знал, что нарушает Конституцию, но он, видимо, верил (так считал я), что, если на этот шаг не пойти, в страну придет восемнадцатый год… Есть ли связь между расстрелом Белого дома и войной в Чечне? Она несомненна. Теперь я понимаю, что тогда я рассуждал прямолинейно и идеалистически, я исходил из модели мудрого президента, который пытается спасти страну. Это мой личный грех».

В конце октября 1993 года Сергей Ковалев и его вновь образованная Комиссия по правам человека при президенте России представили докладную записку о нарушении прав человека в Москве во время введения в столице чрезвычайного положения. Это вызвало первое, отчетливое, хотя пока еще и глухое раздражение властей. Ни одно из 16 возбужденных тогда уголовных дел так и не было доведено до суда.

Последняя встреча Сергея Ковалева с Ельциным состоялась 6 января 1995 года, в самом начале первой чеченской войны, когда Ковалев прилетел из полыхающего Грозного и просил президента объявить перемирие – хотя бы по случаю православного Рождества. Президент ответил правозащитнику: «Еще не время». Больше они не виделись. 

Чужой среди чужих

Окружение президента Бориса Ельцина относилось к Ковалеву по-разному. Одни – как к инопланетянину, который все талдычит о правах человека, другие – с неудовольствием. Нет, конечно, соглашались, что дело он делал важное, для России полезное. Например, летал в Молдавию, когда там началась антирусская истерия, потом добивался слушаний в Верховном совете, настаивал не ратифицировать договор с Молдавией, пока местные власти не перестанут санкционировать национальную рознь. Или отправлялся в Прибалтику, подключал Совет Европы и ООН к давлению на Эстонию, с тем чтобы она внесла поправки в свой закон о гражданстве, ущемляющий права русских, и этих поправок добивался. Точно так же ездил на Северный Кавказ, когда там разгорелся военный конфликт между Северной Осетией и Ингушетией, в русские станицы – Троицкую в Ингушетии, Попов хутор в Осетии, в Ассиновскую в Чечне, где творился уголовный беспредел. Докладывал о результатах поездки президенту, предлагал конкретные меры. Ельцин говорил: «Не ожидал, что за такое короткое время вы сумеете в ситуации так хорошо разобраться». Но ни одно из предложений Ковалева, одобренных президентом, применено не было. Приезжал Ковалев в станицу Ассиновскую и потом, в январе 1995 года, уже во время войны, и именно ему, Ковалеву, плакались брошенные всеми и смертельно боящиеся всех – и чеченцев, и российских войск – русские старики и старухи: «Почему нас здесь оставили?» Ну а дальше неудовольствие перешло в ненависть, и Государственная дума лишила Сергея Ковалева его статуса Уполномоченного по правам человека. Было это в 1995 году.

Деталь: в 1974 году обыск и арест Сергея Ковалева осуществлял капитан КГБ Анатолий Трофимов. В 1995-м уже генерал Трофимов возглавил Московское управление ФСБ.

 «Я требую»

Ковалев раздражал постсоветский истеб­лишмент всем: и тем, как говорил, со всеми его интеллигентскими «разумеется», «будьте любезны», «позвольте». Раздражал и тем, как держался: он производит впечатление человека мягкого, однако мягкость эта надета на стальной стержень. «Виктор Васильевич, я, в конце концов, не прошу этой встречи, а требую ее», – говорил Ковалев первому помощнику президента Виктору Илюшину, когда в начале января 1995 года приехал из Грозного и добивался встречи с Ельциным. «В таком тоне вам разговаривать не следует», – попробовал осадить Илюшин. «Следует. Я говорю о конституционном долге президента. Если он занят другими делами, то я хотел бы знать, какие дела могут быть важнее, чем массовая гибель его граждан». Раздражало в Ковалеве и то, что компромат на него невозможно было собрать. И что свою близость к власти он никак и ни в какой форме для себя лично не использовал: фирм не открывал, квартир не получал, доступа в спецмагазины не имел, служебной дачи – тоже, а своей у него, естественно, не было и нет. Как председатель Комиссии по правам человека при президенте РФ зарплаты не получал – оклад жалованья имел в Госдуме, как все депутаты. Из всех привилегий у него, тогда еще и представителя России в Комитете по правам человека ООН, была служебная машина с телефоном: ходить ему действительно тяжело – сердце. После Буденновска, после 36 часов, проведенных в душном, как камера, автобусе в качестве добровольного заложника, загремел в больницу. Кстати, о Буденновске. Именно группа Ковалева (а в Москве им помогал Егор Гайдар) предприняла максимум усилий, чтобы убедить председателя правительства Виктора Черномырдина начать переговоры, дабы избежать новых жертв. И именно Сергей Ковалев поставил свою подпись – «От правительства РФ по поручению В. С. Черномырдина глава делегации С. Ковалев» – на самом первом варианте соглашения об освобождении заложников в Буденновске.

Вызов

...В стародавние времена сыну Ковалева в школе дали задание написать сочинение на тему «За что я люблю Родину». Он начал с эпиграфа «Люблю Россию я, но странною любовью», дальше написал: я люблю свою Родину за то, что в России всегда были такие люди, как Герцен, Солженицын, Ахматова. Учительница поставила ученику двойку: «Ты неправильно раскрыл тему. Это Лермонтов мог любить Родину „странною любовью", а ты, Ковалев, не можешь». Мальчик возра­зил: «Вы неправильно сформулировали тему сочинения, надо было так: „За что вы, Татьяна Сергеевна, любите свою Родину", – тогда бы я написал так, как вы этого хотите».

От Ковалева-старшего власть – сначала советская, потом российская – хотела, чтобы он любил Родину так, как она, власть, считает это правильным. А он ее любит так, как любит. И потому писал и пишет резкие письма первым лицам страны – когда-то Ельцину, потом Путину, теперь Медведеву. Любить Родину с закрытыми глазами и зажатым ртом (П. Чаадаев) он не может и не умеет. Так было в 1974‑м, когда шел в тюрьму, так и 36 лет спустя.

***

Он умер на рассвете 9 августа 2021 года, во сне – так умирают праведники. Ему было 91.

Евгения Альбац, главный редактор «The New Times» [источник]

Я познакомился с Сережей пятьдесят лет назад, когда он приехал навестить меня в сибирскую ссылку, куда меня отправили за организацию и участие в протесте против советского вторжения в Чехословакию. Мы проспорили ночь и выяснили, что, несмотря на расхождения, мы стали друзьями и сотрудниками на всю жизнь. После окончания ссылки я эмигрировал в США, а Сережа стал одним из лидеров движения эа права человека в Советском союзе, за что отправился на много лет в лагеря и ссылки.

Пришла волна перестройки, и он использовал это время и несколько лет был председателем Комиссии за права человека в Российской федерации, и ему удалось помочь ряду людей. При его активном участии в Москве был создан музей Андрея Дмитриевича Сахарова и Международный Мемориал.

Невозможно перечислить, сколько он успел сделать за свою жизнь, сколько написал и организовал, несмотря на накопившиеся эа время преследований болезни.

С риском для жизни он ездил в горячие точки страны и добился скорейшего окончания войны в Чечне, при этом он сохранил характер, до конца жизни ходил на охоту и выпивал с друзьями.

Павел Литвинов

Marek Radziwon. Patriotyzm – mówił – to plaga. W imię patriotyzmu cały czas w świecie przelewa się krew. Siergiej Kowalow (1930-2021) // wyborcza.pl, 14.08.2021