Открытие Стены памяти в Коммунарке 27 октября 2018 года. Фото Влада Докшина ("Новая газета")

В последние дни в социальных сетях развернулась острая дискуссия вокруг Стены памяти, открытой 27 октября 2018 в Коммунарке (Московская область) – месте, где в 1937–1938 гг. были захоронены тела 6609 человек, расстрелянных в период Большого террора.

Стена памяти представляет собой ряд стендов, на которых укреплены доски с именами ВСЕХ захороненных здесь людей, независимо от их биографии, рода занятий, наличия или отсутствия реабилитации и прочих обстоятельств. Эти имена были выявлены по расстрельным актам, хранящимся в Центральном архиве ФСБ. Проект разработан художником Петром Пастернаком в 2014 году и принят к исполнению после долгих обсуждений, в которых приняли участие представители инициативной группы родственников расстрелянных, Русской православной церкви, Международного общества «Мемориал», Музея истории ГУЛага и московской межведомственной комиссии по восстановлению прав реабилитированных жертв политических репрессий. Средства для реализации проекта выделил Фонд «Увековечения памяти жертв политических репрессий».

Бурную реакцию части общественности вызвало то обстоятельство, что среди 6609 имен, зафиксированных на Стене памяти, присутствуют имена крупных чинов НКВД, организаторов и участников массовых репрессий, в свою очередь казненных во время террора. Среди них Генрих Ягода, Эдуард Берзин, Терентий Дерибас, Леонид Заковский, Лев Миронов и другие*. Появление этих имен вызвало резкую критику, доходящую до обвинений общества «Мемориал» и Музея истории ГУЛага в «попытке реабилитировать палачей». Более умеренные критики высказывают мнение, что, во всяком случае, не следовало давать все имена в едином списке: надо было представить на памятнике два отдельных списка – «жертв» и «палачей».

Мы полагаем – по крайней мере, надеемся, – что резкость высказываний в большинстве случаев вызвана искренними чувствами, сопряженными с прискорбной неготовностью общества всерьез заниматься осмыслением трагических проблем отечественной истории. Поэтому Правление общества «Мемориал» считает нужным предельно ясно высказать свою точку зрения по данному вопросу.

Первое. Символическое надгробие на месте захоронения казненных – не знак канонизации, реабилитации или отпущения грехов. Это – не оценка, а констатация: «здесь лежат такие-то». Право на имя, право на могилу имеет каждый: праведник, злодей, «обычный» человек. Советская власть пыталась воевать с мертвыми, вычеркивая из общественной памяти имена тех, кого считала своими врагами. Следует ли нам подражать этому примеру?

Второе. Стена памяти в Коммунарке – это не только знак памяти о конкретных людях. Это прежде всего память о самом факте массовых убийств, совершенных государственной властью, об эпохе произвола и беззакония, коснувшихся в том числе и тех, кто осуществлял террор. Сама История смешала их останки с останками их прежних жертв, и мы не имеем права исправлять, упрощать и ретушировать ее. (К слову, имена чекистов на памятнике в Коммунарке – это еще и важный предметный урок для инициаторов и активных исполнителей сегодняшнего произвола и сегодняшних беззаконий.)

Третье, и самое главное. Деление погибших на «жертв» и «палачей» почти неизбежно оборачивается условностью, схематизмом и произволом, как только дело доходит до реальных человеческих судеб. В нашей истории со времен опричнины «палачи» регулярно становились «жертвами»; случалось и так, что бывшие заключенные превращались в палачей. Но дело даже не в этом.

«Два списка»? Ягода, Заковский и другие – несомненно, преступники, несущие ответственность за гибель десятков тысяч своих сограждан. А как поступать с сотнями других, не столь известных сотрудников НКВД, активно участвовавших в терроре на более низких ступенях чекистской иерархической лестницы? Не следует забывать и то, что террористические кампании, осуществлявшиеся ВЧК-ОГПУ-НКВД-КГБ, всегда начинались по инициативе высшего партийного руководства и проходили под контролем партийных функционеров. К какому списку отнести секретарей обкомов, крайкомов и рескомов ВКП(б), которые принимали участие в заседаниях «троек» и подписывали расстрельные списки, а позднее сами в эти списки попали? Наконец, к «чистым» или «нечистым» отнести несметное число пропагандистов, журналистов, публицистов, партийных и беспартийных активистов, публиковавших в прессе – до своего собственного ареста – погромные статьи, разоблачавшие «врагов народа», или организовывавших массовые митинги и демонстрации с требованием смертной казни обвиняемым в политических преступлениях? А что мы скажем об участниках этих митингов и демонстраций?

Этим рассуждением мы вовсе не хотим «размыть» ответственность за террор, распределив ее между всеми поровну. Мы лишь утверждаем, что анкетные данные – профессия, должность, род занятий, партийность и тому подобные параметры – не дают возможности выработать единый формальный критерий, отвечающий нравственному чувству, который «автоматически» определял бы степень причастности к преступлениям. Вспомним, что Нюрнбергский трибунал, который признал преступными ряд организаций и ведомств нацистской Германии, особо подчеркнул, что это решение не означает автоматического признания преступниками всех членов этих организаций и ведомств, но при этом привлек к индивидуальной уголовной ответственности множество лиц, как принадлежащих, так и не принадлежащих к ним.

Категорически не работает и такой критерий, как наличие юридической реабилитации (именно на этом критерии для «увековечения» настаивает зачастую действующая власть). К какому «списку» отнести реабилитированного еще в 1950-е Роберта Эйхе, первого секретаря Западно-Сибирского крайкома ВКП (б), инициировавшего так называемое «дело РОВС», по которому были расстреляны десятки тысяч? Из 30 казненных и захороненных в Коммунарке секретарей обкомов, соответствующего уровня 16 входили в состав «троек НКВД» – и все они реабилитированы. Участие же в коллективизации, в том числе и в тройках ОГПУ, занимавшихся «раскулачиванием», и вовсе не было препятствием для реабилитации. С другой стороны, люди, участвовавшие в вооруженной борьбе против преступного режима или хотя бы помышлявшие о такой борьбе, очень часто получают отказ в реабилитации (впрочем, вряд ли эти люди захотели бы, чтобы их назвали «жертвами»).

Имеется еще одна техническая, но важная проблема: отсутствие полноты информации, позволяющей судить, кто из погибших и в какой степени был причастен к террористическим кампаниям. Из-за недоступности архивов мы не знаем даже полного списка людей, входивших в тройки 1937–38 гг., про внесудебные органы более раннего времени и говорить нечего. С другой стороны, про две тысячи из 6609 захороненных в Коммунарке мы не знаем вообще ничего, кроме имени и даты расстрела. Даже если согласиться с идеей нескольких списков – эти имена мы не можем пока отнести ни к одному из них.

***

В заключение заметим, что упреки и обвинения, выдвинутые против общества «Мемориал» и Музея истории ГУЛага, при всей их поверхностности, запальчивости и наивной категоричности, вызваны причиной, заслуживающей внимания и уважения: потребностью в осмыслении трагического советского прошлого. Общество до сих пор не выработало критериев и механизмов, которые позволили бы дать объективную историко-правовую оценку конкретных преступлений, совершенных Советским государством, и определить меру вины конкретных лиц, замешанных в этих преступлениях. Конечно, братские могилы – не самое подходящее место для споров о персональной ответственности за деяния преступного режима. Правление общества «Мемориал», тем не менее, надеется, что завязавшаяся дискуссия – если она, конечно, примет более культурный и глубокий характер – станет продолжением серьезного и содержательного разговора на эти темы.

Правление Международного Мемориала
13 ноября 2018 года

* По технической ошибке первоначально в тексте были упомянуты Григорий Горбач, Николай Николаев-Журид, Карл Паукер и Александр Успенский, захороненные на территории Донского кладбища.