Ирина Щербакова. Фото с сайта goethe.de

Поздравляя Ирину Щербакову, нашего замечательного друга и коллегу, мы хотим поздравить и самих себя – с тем, что работаем рядом с ней и вместе с ней. Но Ирина не только прекрасный человек, по совместительству она также председатель Совета Научно-информационного и просветительского центра «Мемориал» и член Правления Международного Мемориала, творец и организатор многих наших побед. Достаточно напомнить, что сегодняшний праздник – по существу двойной: только что отметил юбилей (несколько более скромный) Всероссийский школьный конкурс «Человек в истории. Россия – XX век» – главное, хотя далеко не единственное детище Ирины Лазаревны.

Людмила Улицкая, писатель:

Дорогая Ириша! Юбилеи давно перестали радовать, пожалуй, уже лет тридцать как… Подумай, мы уже в возрасте, когда наши родители были вполне пожилыми, даже твои, такие мощные и яркие. Мне кажется, что мы их моложе в каком-то отношении. Может, в каком-то смысле ты их и превзошла. И бегаешь пока бодро, а останавливаться просто невозможно. Пусть следующий кусок жизни будет так же наполнен, так же эффективен. Пусть не покидает тебя редкое качество радоваться маленьким радостям жизни, и пусть их будет побольше. А уж если случится большая радость, постою рядом с тобой и порадуюсь за тебя!

Смотрю на тебя всегда с восхищением и всегда рада быть с тобой вместе – и в любом деле, и на отдыхе. Приеду в этом году в Шишаки, пить с тобой чай на террасе и вспоминать, как долго мы дружим ничем не подпорченной и не подмоченной дружбой.

Целую, Люся.

Лиза Щербакова:

Моя Мама
Eine Frau mit Schlechten Eigenschaften

Ты же знаешь, как отвратительно писать про собственных родителей
Ирина Щербакова

Сколько я себя помню, мама всегда жалуется на разные недостатки своего характера. Обычно в таких словах: «Уж на что я человек ленивый…легкомысленный…несерьезный…эгоистичный (подчеркнуть нужное)»; и с непременным продолжением в виде: «Мне нужно было больше заниматься вами – мной и моей старшей сестрой; родителями – моими бабушкой и дедом; внучками – трехлетней Надькой и десятилетней Муркой; английским языком – на ромгерме МГУ, где мать явно не придавала занятиям вторым языком достаточного значения; Мемориалом – в длящиеся уже много лет его минуты роковые и т. д., и т. д.».

Самое удивительное в этих жалобах даже не то, как далеки они от данной нам в ощущениях, – кроме, разве что, английского языка; а то, что произносятся они без всякой иронии и разубеждать ее смысла нет решительно никакого. Уж насколько трудно иметь дело с человеком, постоянно напрашивающимся на комплименты, но с тем, кто просто честно себя ругает, – и вовсе невозможно! «Мать опять будет себя гнобить!» – разводит руками отец.

Думаю, отсюда ее смешная бытовая привычка, купив обновки, тут же прятать их подальше в шкаф, чтобы потом утверждать с тем же неубедительно-виноватым выражением лица, которое появлялось у моей бабушки в тех редких случаях, когда ей случалось, обычно из соображений такта, немножко приврать, что «эта блузка у меня сто лет, как ты не помнишь?!».

Между тем, никто из нас никогда не протестовал против ее обновок – бабушка, я помню, тоже очень любила красивую одежду. Разве только тетка моя, Катя, мамина младшая сестра. Она до сих пор с удовольствием вспоминает, как они однажды пошли в консерваторию на Рихтера и по дороге обнаружили, что мамино нарядное синее платье сзади все перемазано белой масляной краской от теткиных палитр и этюдов, – «так твоя мать в бешенстве заставила меня все время идти сзади вплотную, чтобы ее прикрыть».

Видимо, с тех пор маме и кажется, что платья, как и все остальное, гораздо лучше покупать внучкам, дочкам или племянницам, а не себе. Последние, кстати, не всегда разделяют это мнение. Помню, как по случаю какого-то важного мероприятия в одном солидном немецком академическом институте она с большим скандалом засунула меня, девятилетнюю, в прекрасный новый бархатный костюм, состоявший из юбки и жилетки с собачкой скотч-терьером на боку, – он еще много потом лет переходил по наследству разным детям. Не помню уже, что на меня тогда нашло, но мне почему-то ужасно не хотелось переодевать джинсы, и я решила назло матери плюнуть на декольтированную публику с верхнего пролета величественной дубовой лестницы, но, почувствовав на себе ее горящие глаза и увидев, как она снизу тихо показывает мне кулак, передумала.

Вообще, если не считать костюма с собачкой, мать – даже не знаю, как ей это удавалось, – всегда магическим образом исполняла все мои детские желания. Ее одержимые жаждой наживы маленькие внучки и все наши собаки, включая нынешнюю, хорошо знают и высоко ценят это ее свойство.

Помню, как, ведя меня, вечно болевшую в детстве, с каких-то доставшихся в наследство от советской медицины карательных процедур, она, чтобы меня утешить, решила заглянуть в новый игрушечный магазин. Там на меня с полки посмотрел полосатый плюшевый кот с переливающимися зелено-коричневыми глазами, и сердце мое дрогнуло. К маминому огорчению – после похода в больницу она была на все готова! – у нее не нашлось нужной суммы; редкий для нее случай: неизвестным науке способом на детские desiderata у нее всегда находится. Помню, как она привезла мне этого кота на следующий день, хотя мотаться за ним надо было на другой конец Москвы. Наш пес, удивительно сквернохарактерный миттельшнауцер, ненавидевший котов, да и всех остальных, за исключением мамы, даже на всякий случай его облаял. С котом мы не расставались потом много лет, и на большинстве моих детских фотографий я запечатлена с ним в обнимку.

Надо сказать, это был не единственный раз, когда мать ошиблась в расчетах, она вообще склонна к неоправданным округлениям: температура у детей всегда выходит у нее на градус выше, а мороз на улице – на градус ниже.

Впрочем, на нее саму эти гиперболы и литоты обычно не распространяются: она приходит в ужас от каждого чиха близких и при этом с фантастическим равнодушием относится к гоняющимся за ней наемным телевизионным проходимцам и прочим «активистам». Ничего не могу сказать насчет других на ее месте, но у меня бы на это никогда не хватило нервов.

При том, что от по-настоящему небезопасных негодяев она отмахивается, как от мошкары, раздражающей, но неизбежной в нашем северном климате, почти все наши телефонные разговоры непременно начинается со слов: «Ты не заболела!? А отец не заболел!?». Кстати, стоит ему (отцу) кашлянуть, она каждый раз с неподдельным ужасом вскрикивает: «Саша, что с тобой!?». На что он всегда отвечает одной и той же специально заготовленной фразой: «Ирка, я не хотел тебе говорить…», а мать на это в бешенстве: «Закройся, Саша!». Эта антреприза играется уже много лет, но она все равно каждый раз злится, а отец потом с удовольствием говорит, что «у матери твоей совершенно нет чувства юмора». Один раз он даже написал ей такой, как он почему-то называет эту поэтическую форму, мадригал:

Не волнуется Ирина, что у ейного у мужа
Много так холестерина, что сосуды стали уже.
И, пожалуй, очень скоро жизнь поставит перед фактом:
Увезут его по скорой с преобширнейшим инфарктом.

«Обхохочешься!» – сказала на это мать с отвращением.

Думаю, единственный комплимент, на который мать, пожалуй, согласилась, – это то, что она, как раньше говорили, человек трезвый, или, как она сама любит говорить, «жизненный». Редкий талант, который мать, видимо, унаследовала от моей очень решительной прабабки, Миры Ефимовны (по семейной легенде, когда мать объявила, что выходит замуж за моего отца, она со вздохом сказала: «Баловали-баловали, и все насмарку!»). Это свойство проявляется, в частности, в том, что мать относится к людям хорошо или, во всяком случае, с сочувствием, не испытывая при этом по их поводу иллюзий.

И тут маме, несомненно, повезло: ее профессия – естественное продолжение ее характера. Именно из-за этой ее природной способности ясно видеть людей, а не свои собственные о них представления, ей всегда было так интересно слушать и записывать чужие, перекореженные страной и временем биографии; ее собеседники, кстати, всегда чувствуют этот ее живой интерес. Я много раз видела, как самые разные, даже совершенно чужие и чуждые ей люди вдруг начинали с большой откровенностью ей про себя рассказывать.

Отчасти поэтому мать так легко обрастает даже не друзьями – близких друзей у нее не так много, – а, в лучшем смысле этого слова, рабочими связями. Моя сестра очень любит цитировать по этому поводу из Шварца: «Давно превратила бы ее в лягушку, но, к сожалению, у нее огромные связи». Связи, между прочим, и правда огромные. Многих ее друзей-коллег я знаю с самого детства: Арсения Рогинского (мать часто говорит, как ей теперь без него скучно), Лутца Нитхаммера, Фолькерта Книгге, Сузанну, или, как мы привыкли ее звать, Шуши Шолль, всех и не перечислишь.

Говоря о том, что ее профессия – это продолжение ее характера (другими средствами), я имею в виду совсем не только ее способность слушать и спрашивать, иначе она с тем же успехом стала бы журналистом или – учитывая, как она любит ставить нам диагнозы, – психиатром. Дело еще и в том, что она всегда до какой-то степени проецировала себя не на поколение своих родителей, а на эпоху только по чистой случайности не уничтоженных бабушек и дедушек; и всегда, как мне кажется, думала о том, что стало бы тогда с ней, хватило бы ей ее невероятной жизненной силы и странной, почти иррациональной уверенности, что как-нибудь все да утрясется, чтобы самой пережить то, что она услышала, записала или нашла в архиве. Неудивительно, что она так часто цитирует прабабку, но не ее многочисленные афоризмы, к которым та почему-то всегда добавляла «как говорят в народе», а ее любимую поговорку «не горюй без горя, нагорюешься при горе».

Кстати, как человеку необычайно жизненному, матери никогда особенно не нравились мои совершенно, по ее мнению, безжизненные занятия древностью, но если раньше меня это огорчало, то теперь я лучше понимаю эту ее антипатию: мать вообще никогда не интересовала и не могла заинтересовать история, в которую ты никак прямо не включен.

Помню, – дело было в 94-м году в Германии – я играла в песочек у одного из Груневальдских озер и нашла штук десять пулевых гильз. Я аккуратно сложила их в ведерко и принесла домой, на что она несколько даже торжественным тоном спросила: «А ты знаешь, откуда на озере в Груневальде столько гильз?». Я подумала и сказала: «Охотники». «Ладно еще, в школе тебя ничему не учат, но хоть бы послушала разок, что я тебе рассказываю!» – покачала мать головой. Надо было лучше слушать ее в детстве – может, вышла бы больше на нее похожей! Ведь «судьба, – как она любит повторять вслед за прабабкой, – это характер!». В оправдание моих древностей замечу только, что фразу эту они утянули у Гераклита.

Посвящение «Мемориалу» от Александра Щербакова

Мемориалы и Мемориалки
Уж двадцать лет вставляют мне в колеса палки!
Конечно, это все я в переносном смысле,
Но отношения с женой давно прокисли.
Да, только из-за вас, Мемориальцы,
Жена не варит суп, в руках не держит пяльцы!
Еще хочу добавить, так уж, к слову,
Почти совсем вы доглодали Щербакову.

Письмо Посла Федеративной Республики Германия Рюдигера фон Фрича [оригинал и перевод pdf]

Александр Климин и Юлия Добровольская, литературное агентство ELKOST:

А. К.: Удивительное дело, ни один из нас не смог вспомнить, когда именно и при каких обстоятельствах он увидел Иру Щербакову в первый раз. Было ли это одновременно, или мы познакомились с Ирой в разные дни и в разных местах? В Москве это случилось или в Барселоне? А может, во Франкфурте на книжной ярмарке? Или в Берлине? В Цюрихе? Да, мы точно встречались с Ирой во всех этих прекрасных городах, и не раз, ибо каждый из нас хорошо помнит долгие разговоры и посиделки с Ирой в немецких, швейцарских, испанских или российских ресторанчиках и забегаловках, однако момент именно первой встречи не зафиксировался в памяти, словно мы были знакомы с нею всегда, целую вечность, и влились в дружеское общение практически моментально и незаметно для нас, словно после краткой или долгой разлуки. Отчего так?

Ю. Д.: Спроси у старших и умных товарищей. Нет, на самом деле у меня, конечно, есть версия: нам просто повезло встретить в уже не юном возрасте человека, обязательного для нашего существования. Правильного человека. И получилось очень даже органично, Ира заняла предназначенное ей место.

А. К.: Соглашусь. Ира удивительный человек, свой, близкий, почти родной. Пользуясь замечательным – хоть и избитым – выражением, она – человек из нашего карасса, хоть и принадлежащий к старшему поколению.

Ю. Д.: Удивительный, во-во. И еще умный, живой, байками богатый, теплый...

Ю. Д. и А. К. хором: Ирина Лазаревна, Ирочка, дорогая, поздравляем тебя с днем рождения! Желаем как можно чаще отдыхать, ну хотя бы иногда. И торжественно обещаем доехать наконец до вашей дачи.

Сузанна Шолль, австрийская журналистка:

Für Irina Scherbakowa

Mai 2019

Jetzt ist es also so weit. Du und ich haben jetzt eine 7 vor der Anzahl unserer Jahre. Du jetzt im Mai, ich ein paar Monate nach Dir im September.
Das lässt mich darüber nachdenken, wie lange wir uns kennen.
Eigentlich fast ein ganzes Leben.
Damals, als es noch die Sowjetunion gab und Du nach Wien geschickt wurdest hat man mir nur von Dir erzählt, weil ich da gerade in Rom studierte.
Aber als ich zum ersten Mal nur zu Besuch nach Moskau kam warst Du schon für mich da.
Ich erinnere mich genau, welche Instruktionen Du mir gabst, damit ich zu Dir finden konnte.
«Steig bitte in den letzten Wagon der Metro ein, ich hole Dich dann dort ab».
Und da warst Du, am Bahnsteig. Deine typische Frisur schon damals, schlank und aufrecht – und hast mich sehr beeindruckt.
Wir sind dann lange in deiner Küche gesessen, Sascha, Mascha und Lisa kamen und gingen wieder und wir haben geredet.
Ohne Dich wäre es mir sehr viel schwerer gefallen, mich in Moskau, im postsowejtischen Russland, zurecht zu finden.
Erinnerst Du Dich?
Wie wir 1993 im August gemeinsam vor der Kamera sassen?
Wie ich Dich angerufen habe um mich zu beschweren, weil ich mich wieder einmal in den Unabwägbarkeiten russischer Politik nicht auskannte und Du mich beruhigt hast? „Mach Dir nichts draus, ich bin in diesem Land geboren und ich kenn mich auch nicht aus", hast Du mir gesagt und wir mussten beide lachen.
Du hast mich mit Deinen Freunden zusammengebracht und mir damit Moskau und Russland geöffnet, dafür bin ich Dir unendlich dankbar.
Wir haben ein Buch gemeinsam geschrieben und ich hab einige übersetzt, zuletzt Deine großartige Familiengeschichte «Die Hände meines Vaters».
Ich bin Dir für so vieles dankbar.
Auch, dass ich mit Dir über unsere gemeinsame Freundin Babsi reden konnte, die uns viel zu früh verlassen hatte und die für uns beide eine Lebensbegleiterin gewesen ist.
Ich bewundere Dich für Deinen Mut und Deine Kraft.
Und wünsche mir, dass unsere Freundschaft noch lange anhalten und weiter so wunderbare Früchte tragen soll.
Wir haben wirklich viel mit einander erlebt und das trage ich in meinem Herzen. Das bedeutet auch, dass ich immer wieder nach Moskau zurück komme. Weil Du da bist.
Wie man in guten jüdischen Häusern bei solcher Gelegenheit sagt:
«Bis 120!» und das natürlich gemeinsam und in Freundschaft.

Deine Schuschi
Susanne Scholl

Наташа Колягина:

Ирина Лазаревна, мне кажется, все, кто поздравляет Вас в эти дни, испытывают чувства благодарности и глубокого уважения.

Благодарность – за Вашу человечность и искренность, бесценное внимание к собеседнику и умение приподнять его до своего уровня. Словно Вы распространяете особое физико-химическое излучение, которое воздействует на людей вокруг и заряжает пространство интеллектуальной энергией. Но дело не только в какой-то активизации работы мозга, когда Вы рядом, хотя этого невозможно не заметить. Главное – Вы создаете пространство свободы и поддержки, в котором очень комфортно находиться и которое медленно, но я уверена, что меняет мир.

Мне повезло, мы о многом беседуем с Вами, и, так как нас объединяют девочки совсем близкого возраста, частенько речь идет о детях. О наших конкретных крошках, о материнстве, о детях вообще. Вы несколько раз рассказывали о своей бабушке, которая работала на киностудии имени Горького, о ее особенной любовной строгости, умении негласно задать систему правил и свобод, так что детям в ней понятно и легко расти. Наверное, Ваш дзен, интуиция – это еще и какой-то семейный дар создавать среду, из которой может вырасти что-то путное.

Я испытываю благодарность к Вам и самой жизни за счастье, что Вы есть. Для меня Вы еще и связующая нить с ушедшей культурой, с поколением людей, которых я уж точно не могла застать или знать. Чего стоит хотя бы Ваше дружеское знакомство с Надеждой Яковлевной Мандельштам, осознание того, кто Ваша семья. Даже случайный, незапланированный разговор с Вами – в ожидании коллег, по пути в метро – может оказаться дверью в совсем нехрестоматийную историю, но еще важнее какой-то сенсационности всех этих сюжетов акценты и смыслы, которые стоят за рассказанным.

Спасибо за все Ваши проекты, которые делают наше общество достойнее. Я понимаю, что Вам самой все они необходимы как воздух, а Ваша работа – это способ жить. Удивительно, какой молодой Вы остаетесь, какой гибкой, легко принимающей и предлагающей новые формы. Ваш язык – это словарь и синтаксис просвещенного молодого человека. В Вас нет снобизма и брюзжания, есть живой интерес ко всему вокруг. Думаю, что на эту чуткость к культурным изменениям влияет и Ваш огромный переводческий опыт, внимательность лингвиста, имеющего дело с принципиально разнообразными способами передачи значения. При этом Вы остаетесь той, кем являетесь. Наверное, потому Ваша работа не останавливается, а проекты не воспроизводят сами себя. Да, и удивительно, что в отношении Вас совсем не в первую очередь вспоминается то, какого рода истории Вы себя посвятили – а ведь это горе, травма, столкновение с чем-то этически неприемлемым. Жизнь людей, вынесших это страдание, их потомков, да и вообще наша постсоветская жизнь в целом продолжается и пока совсем не предполагает какого-то хэппи-энда. То, что Вы делаете, является способом жить с эти опытом, оставаясь человеком.

Я знаю, что впереди у Вас еще множество лет насыщенной работы. Пусть эта работа будет любой степени продуктивности и, главное, не изматывает Вас. Я готова включаться и буду счастлива делать что-то вместе.

Никита Ломакин:

Это было странное ощущение. Впервые, наверное, за 15 лет я вставлял аудиокассету в магнитофон. Шипение, жуткие шумы. Потом диалог. Первый голос – ожидаемый – всегда напоминал мне голос Надежды Яковлевны Мировой, моей учительницы литературы и мамы Ирины Лазаревны. На кассете это ощущение почему-то усилилось. Второй принадлежал женщине в годах, но с явным бурным прошлым. Со смехом она рассказывала об оккупированном Киеве, поездке с полным вагоном немецких солдат, распевании итальянских арий с «бауэром» и другими рабочими фермы и еще массе приключений. В какой-то момент интервьюер так увлекся рассказом, что начал задавать вопросы, чуть ли не перебивая респондента. Это было что-то немыслимое по меркам жанра биографического интервью, обыкновенно кодифицированного от и до. Но героини записи, кажется, уже давно наплевали на все рамки. Рассказ превратился в диалог двух умных женщин, каждой из которых было что рассказать. Интервью было настолько живым, что почти 30 лет, прошедших с момента записи, не ощущались как сколь-нибудь значимое расстояние.

Запись с Надеждой Ивановной Измалковой стала одним из первых длинных интервью с «восточными рабочими» в стране. В это время в СССР, по самым примерным оценкам, жило на тот момент 3-4 миллиона людей, прошедших через угон и работу в Германии во время войны. Эти люди еще не получили компенсаций (и даже не задумывались о них), которые в начале двухтысячных сделают их главными кормильцами своих семей. История оккупации и угона, лишенная отблеска героизма, подавляющему большинству казалась дикой и неинтересной. Да ее и в принципе не существовало. Кажется, что нужно было быть очень неординарным человеком, чтобы этим заинтересоваться. И этот человек должен был обладать крайне необычными для советского исследователя кругозором и оптикой.

В русскоязычной историографии принудительного труда можно проследить две тенденции: социологическую и антропологическую (да простят коллеги эту условность!). Историки, склоняющиеся к первому лагерю, рассматривают прошлое как тему для исследования, любят генерализации, иногда для красного словца не пренебрегают и виктимизацией всей категории восточных рабочих. К историкам второго типа прошлое приходит само – в буквальном смысле слова. И в таком деле генерализация идет туго: слишком сложно раскатегоризировать живых людей и их опыты. Личные переживания каждого респондента заслоняют истории институций, ведь именно люди – главные объекты истории.

Когда Ирина Лазаревна рассказывает о своих первых столкновениях с этой стороной прошлого нашей страны, многое становится понятно. Она начала с живого разговора: в одном из путешествий с германскими писателями по волжским городам к ней подошла женщина, услышавшая немецкую речь. Ей хотелось пообщаться с немцами о своей жизни в Германии, а Ирина Лазаревна могла помочь как переводчик. Спустя десятилетие, когда спрашивать и рассказывать о прошлом стало возможно без опаски, десятки респондентов на ее записях коверкали немецкий язык, пытаясь передать те слова, с которыми к ним обращались «хозяева».

Сейчас трудно себе представить, как собирались первые интервью. Как можно найти респондентов, когда еще не существовало ни одного объединения бывших восточных рабочих (все они появятся чуть позже, в 1990-х)? Как балансировать на грани разрешенного политически и дозволенного этически в интервью с незнакомым человеком? Как сделать так, чтобы человек, которого никогда в жизни не снимали на камеру, вдруг начал рассказывать об одной из самых сложных страниц его жизни? Я бы мечтал когда-то прочитать об этом в воспоминаниях.

Кажется, что именно благодаря Ирине Щербаковой вокруг темы восточных рабочих стало возможным то разнонаправленное движение, которое захватило вскоре многие страны Европы. В СССР и Россию приезжали режиссеры, которые снимали здесь документальные фильмы и показывали их затем европейской аудитории. У нас в переводах или при участии Ирины Лазаревны выходили статьи именитых немецких историков – Ульриха Херберта, Альфа Людтке, Александра фон Плато, Лутца Нитхаммера. В 1990-2000-х во многом благодаря ей заработали проекты, в рамках которых собирались сотни новых интервью с немногими оставшимися в живых остарбайтерами и узниками концлагерей, проводились выставки и конференции. История зажила, и душой этой жизни удивительным образом стала именно Ирина Лазаревна.

Эта жизнь – не просто исследование. Это многогранное пересечение и взаимодействие множества людей, институций, работа человеческого ума и технологий, творчество художественное и техническое. Книга «Знак не сотрется. Судьбы остарбайтеров в письмах, воспоминаниях и устных рассказах» (М., 2016), вышедшая из этого бурления, не могла не сохранить в себе его духа. Наверное, поэтому она и сочетает в себе захватывающую фактуру, филигранную историческую проработку деталей и чрезвычайно высокий литературный уровень. Тираж разошелся, готовится немецкий перевод. Но главное, что почти сразу последовали изменения, которые можно отследить только на личном опыте. Про родственников-остарбайтеров стало принято вспоминать даже в тех семьях, где эта тема подразумевалась ранее, но то ли была недостаточно достойной, то ли недостаточно интересной для обсуждения. Вдруг мы получили новую грань осознания семейного опыта войны. Не это ли главная награда?

В 2014 году наша небольшая группа начала работать над публикацией интервью остарбайтеров из архива «Мемориала». Это был один из проектов, «крестной матерью» которых стала Ирина Щербакова. Спустя несколько месяцев я добрался до архива на кассетах, многие из которых не были оцифрованы. В основном это были ранние интервью Ирины Лазаревны, которые тут же получили название «Коллекция № 1». Многие из них до сих пор остаются моими любимыми, многие, как интервью Надежды Измалковой, я переслушал несколько раз. И дело здесь не только в ярких личностях интервьюера и респондента, а в ощущении, которое остается потом. Это ощущение, что здесь зарождается история.

Наталья Громова. Фильм «Закон жизни» в судьбе сценариста Сергея Ермолинского и писателя Александра Авдеенко [отрывок из готовящейся к выходу книги воспоминаний и статей «Именной указатель»]

Борис Беленкин, методист по работе с детьми и молодежью детского кинотеатра «Юность» (в прошлом)

Вместо посвящения

Дорогая Ирочка, тогда, когда создавались эти стихотворные, без ложной скромности, шедевры, мы не были с тобой знакомы. Именно поэтому среди моего, не побоюсь этого слова, наследия нет ничего обращенного к твоей вовсе не восковой, а вполне живой и любезной сердцу моему персоне. Но зато теперь все эти образцы высокого человеческого несовершенства и бесполезного творческого тщеславия спустя многие годы вновь обрели адресата, слушателя, читателя и, смею надеяться, почитателя. Извлекая со дна архива памяти своей пожелтевшие листы, чудом сохраненные временем у изголовья несовершенной жизни моей, мне, право, и неловко, и несколько постыдно предлагать в качестве торжественного преподношения то, что давно утратило свою возрастную простительность и свежесть навеянного. Тем не менее, теперь все это вновь предстает на суд, пусть всего одного, но зато такого, точнее такой, кто по части тонкостного остроумия и интеллектуальной убедительности много выше того, чьи строки совершенно случайно вновь…… и т. д. и т. п.

Борис Беленкин. Избранные стихотворения