Ранее
Семья

В 1960 году Павел Литвинов знакомится с Александром Гинзбургом и входит в нарождающийся диссидентский круг. Диссидентская активность Литвинова связана во многом с идеей гласности, публичности. Он помогает Гинзбургу доставать и переводить с английского газеты для «Белой книги» по делу Синявского–Даниэля, потом собирает материалы для документального сборника о демонстрации 22 января 1967 года. Осенью 1967 года с Павлом Литвиновым проводит беседу зам. начальника 5-го управления КГБ Виктор Гостев, который требует прекратить подготовку сборника. Практика «бесед» была довольно рапространенной, однако Литвинов первым делает запись такой беседы (см. здесь сс. 153–158) и делает ее публичной. В 1968 году принимает активное участие в обсуждении необходимости правозащитного бюллетеня. Так появляется «Хроника текущих событий». После эмиграции в 1974 году Павел Литвинов станет представителем «Хроники» на Западе.

 

 

Павел Литвинов о знакомстве с Александром Гинзбургом и участии в работе над «Белой книгой» по делу Синявского–Даниэля

Я хочу рассказать о том, как я впервые увидел Алика, и о своих первых впечатлениях. Я встретил его в совершенно неожиданном месте – у человека, который ассоциируется сейчас в умах совсем с другими вещами. Но этот человек заслуживает памяти, потому что он был замечательным энтузиастом. Это Вадим Валерьянович Кожинов. В конце 59-го – в начале 60-го года я пришел к нему со своей мамой, Флорой Павловной. Там была выставка картин Оскара Рабина, читал свои стихи Игорь Холин, и там был чуточку странный, но любопытный человек – Сергей Чудаков, который выступил с небольшой лекцией о Лианозовской школе живописи. В доме собралось огромное количество народа. Там я впервые увидел Андрея Донатовича Синявского и Марию Васильевну Розанову. Позже в этом доме я познакомился с Юзом Алешковским, с Борисом Шрагиным.

И вот там я заметил розовощекого мальчика. Я спросил Вадима Валерьяновича: кто это такой? – Это Александр Гинзбург, – ответил Кожинов. Я удивился, потому что уже слышал о нем. Мне тогда было 19, а ему 22, но он выглядел еще моложе, чем я.

Если бы я его не встретил, многое в моей жизни было бы совершенно другим. Он был тем, благодаря кому вещи случались. Для меня главное в Алике Гинзбурге – это человек, который всех объединял. Ненавязчиво, и в то же время – все случалось. Алик соединил массу людей. Тот день был замечательным. После этого я стал ездить в Лианозово. (4.4.16)

<...>

Я стал бывать у Алика и его мамы, Людмилы Ильиничны. Постепенно, где-то в 1966-67 году, этот дом стал для меня своим.

В это время уже шел процесс Синявского и Даниэля. И Алик начал собирать документы. Однажды я пришел к нему, а он говорит: ты же говоришь по-английски? – Нет, говорить не говорю. Я могу читать. – А переводить можешь? – Письменно могу.

И тут он мне приносит огромную пачку иностранных газет, штук, наверное, 50. – Здесь в каждой газете есть статья о деле Синявского и Даниэля. Через две недели надо их перевести. – Алик, я не смогу! – Ну, попробуй, хоть сколько-нибудь.

У меня был круг друзей – Володя Рокитянский, Миша Лебедев – мои университетские друзья. Все мы немножко подзарабатывали переводами патентов. И начали переводить. Действительно, не через две недели, а через два месяца мы штук пятьдесят статей перевели. Не знали для чего. Алик попросил, он сообразил, что я – тот человек, которому это можно поручить. Впоследствии фрагменты этих статей вошли в «Белую книгу». Так тихо его колоссальная энергия и энтузиазм каждому находили место. (4.4.16)

<…>

Я совершенно случайно пришел со своей знакомой в квартиру Алика прямо во время этого обыска. Это был первый обыск, на котором я присутствовал в своей жизни. Нас не выпускали, и мы просидели там целый вечер, допоздна. Алика тогда не арестовали, арестовали Юру Галанскова, которого я знал меньше. И после этих дней я уже знал, что судьба моя решена. Я связан с этими людьми, я буду их защищать.

После этого вечера Алик сказал: давай я возьму тебя с собой. Мы поехали в поздний час и приехали к Ларисе Иосифовне Богораз. Там был Толя Марченко. С Ларисой у нас сразу возникла большая дружба. И это все произошло в те короткие дни.

Таково было свойство Алика – с улыбкой, легко, без нажима он связывал людей вместе. Так было и в лагере, и везде. (4.4.16)

Источник: К 70-летию со дня рождения Александра Гинзбурга: [Выступление П. Литвинова, Н. Солженицыной и др.] // 30 октября. 2007. № 70 

 

 

Андрей Амальрик о важности записи разговора с сотрудником КГБ

Павел Литвинов принадлежал к «поколению 66-го года» – решающим толчком для него послужил суд над Даниэлем и Синявским, «боевым крещением» – суды над Хаустовым и Буковским, и к 1968 году он стал ключевой фигурой Движения. Как преподаватель вуза и, главное, как внук своего деда, он был и шагом к включению в открытую оппозицию представителей истаблишмента. Что он внук Максима Литвинова, бесконечно повторяло и западное радио; тогда все время подчеркивалось, что такой-то – сын или внук такого-то, диссиденты, дескать, люди не «с улицы», даже меня однажды назвали «сыном известного историка», хотя мой отец, как и я, был исключен из университета. Через несколько лет «Голос Америки» начал называть «известным историком» меня самого, к крайнему неудовольствию КГБ.

Осенью 1967 года Павел был вызван в КГБ, где ему сказали, что им известно о составленном Павлом сборнике «Дело о демонстрации» – о процессах Хаустова и Буковского – и что ему «советуют» этот сборник уничтожить, в случае его хранения и тем более распространения он будет привлечен к уголовной ответственности. Это было, с точки зрения КГБ, мягким предупреждением, но оно имело неожиданный результат: Павел записал свой разговор и начал распространять. Он был опубликован за границей, и Би-Би-Си даже транслировала его театрализованную запись на СССР.

Гюзель вспоминает, как Павел впервые появился у нас ночью и, сидя за столом, мы с видом заговорщиков передавали друг другу какие-то бумажки.

«Разговор в КГБ», прочитанный тут же ночью по уходе Павла, произвел на меня огромное впечатление – и думаю, не на меня одного. Не сам разговор, конечно, ибо в подобных разговорах и предупреждениях недостатка не было, а то, что Павел записал его и предал гласности, бросив вызов не только КГБ, но одному из важнейших неписанных законов советского общества, своего рода соглашению между кошкой и мышкой, что мышка не будет пищать, если кошка захочет ее съесть. Солженицын пишет, как он, арестованный, мог много раз крикнуть, пока везли и вели его по Москве, – и не крикнул. Понадобилось почти двадцать лет, чтоб Литвинов крикнул – когда ему только пригрозили арестом. Это сильно укрепило во мне чувство, что возможно не только неучастие, но и сопротивление этой системе.

Источник: Амальрик А. Записи диссидента. М., 1991. С.41-42. 

 

 

Ольга Розенблюм, РГГУ

Нина Литвинова, Евгений Сыроечковский и Павел Литвинов о суде над Виктором Хаустовым 16 февраля 1967 г.

[разговор состоялся 30 апреля 2019 г.]

Виктор Хаустов и Евгений Кушев были арестованы на демонстрации 22 января 1967 г., прошедшей в первое воскресенье после арестов Веры Лашковой, Павла Радзиевского, Юрия Галанскова и Алексея Добровольского. В течение следующей недели были арестованы Александр Гинзбург, Вадим Делоне, Владимир Буковский и Илья Габай.

Книга «Дело о демонстрации на Пушкинской площади 22 января 1967 года. Сборник документов под редакцией Павла Литвинова. London, Overseas Publications Interchange, Ltd, 1968» стала первым сборником документов с материалами суда, подготовленным Павлом Литвиновым. 

ЕС: Буковский – мой однокурсник, я его знаю поэтому. Когда арестовали Буковского, у нас пошли разговоры: нашего однокурсника арестовали... Услышал их наш полковник Миронов, руководитель нашей военной кафедры. «Я вам все сейчас объясню, – сказал он. – Эти люди заимели собственное мнение и вздумали его высказывать! Вам все понятно?» 

Мы тогда с Нинкой пришли на демонстрацию [22 января 1967 г.], но мы никого не знали, только смотрели. Люди в это время встали с плакатами, и тут же их схватили. Я помню, что Хаустов сопротивлялся. Один.

ПЛ: А Кушев кричал: «Долой диктатуру!»

ЕС: Я не слышал.

ПЛ: Это его главное обвинение. Потому что у него не было плаката. В конце, когда уже всех стали захватывать, он крикнул.

ЕС: А на плакатах было: «Свободу Гинзбургу, Галанскову, Радзиевскому и Лашковой» [вместо имени Гинзбурга на плакате было имя Добровольского. – О. Р.].

ПЛ: Нет, Гинзбург не был еще арестован. Мы с Гинзбургом поехали в такси и хотели пойти на демонстрацию. Была с нами Арина. Она сказала, что нам не надо идти. И это было правильно в этой ситуации.

ОР: Как же вы послушались?

ПЛ: А мы не собирались, в общем-то... Мы решили пойти посмотреть. Это было 22-е – первое воскресенье после арестов. Арестовали Галанскова, Добровольского, неизвестного никому Радзиевского и Веру Лашкову. После этого я не расставался с Гинзбургом и считал себя его телохранителем. Мы в такси приехали с Ариной и с ним, и вдруг Алик: «Давай пойдем туда». Я говорю – давай. Арина говорит: «Нет-нет, вы уже решили, что не пойдете, вы согласились». Мы действительно было решили не ходить.

ЕС: А не путаем ли мы чего-то, Павлик? Потому что мы с Нинкой пошли на демонстрацию, чтобы присоединиться, когда мы уже узнали, что Алик арестован.

ПЛ: Думали, что Алик арестован. Потому что все были арестованы, кроме Алика. А Алика арестовали через несколько дней. Я все время был с ним. Я был вечером у Людмилы Ильиничны [Гинзбург]. Была Арина, Алик пошел провожать Арину и не вернулся. Я услышал голос с улицы, голос Алика, он что-то крикнул. Я говорю: «Людмила Ильинична, Алик сейчас придет, он уже у подъезда, он нам крикнул, что он идет». Минут 20 прошло – он не появился. Я стал думать, что его арестовали. «Нет-нет, он сейчас придет». И всю ночь мы сидели с ней.

Первый суд, на котором мы были, Хаустова, – это было на Комсомольской, на [площади] Трех Вокзалов. На Каланчевке.

***

[из разговора с Павлом Литвиновым в августе 2013 г.]

Привели Буковского и тут же увели. Судили Хаустова. Габая – отдельным делом. И Габая тут же выпустили, скоро. В это время мы подошли к суду, нас было очень мало. Были Петя Якир, Ира Якир, был я, и я пришел вместе с человеком, который помнит все, хотя непосредственно не был участником, его зовут Евгений Сыроечковский, он муж моей сестры Нины. Он просто со мной пришел. Что было важно – его никто не знал в лицо. И он прошел в зал суда, когда пропустили… Они привели своих дружинников, какой-то отряд, то есть комсомольских работников таких мелких, чтобы они изображали публику.

***

ЕС: Нас, естественно, не пустили. Суд начался, а мы все были в коридоре, но на какое-то время почему-то суд прекратился, всех выгнали в коридор, а потом, когда стали пускать снова, эти люди, которые заполняли зал, пошли туда...

ПЛ: Комсомольские...

ЕС: Они были не комсомольские, это были люди постарше, по-моему. От 40 лет. Они пошли вот так вот очередью, друг за другом. Чтобы никто между ними не влез. Мы были рядом с ними. Меня подтолкнул совсем к ним Петя Якир. И я их руки расцепил. И между ними влез. И вместе с ними в очереди уже проник туда в зал. И как-то я оказался рядом с Галей Габай. Она как жена была пропущена. И тут же, по-моему, прокурор заявил, что по Габаю открылись новые обстоятельства и просьба его из этого суда убрать. И его увели, Габая, и судили только Хаустова, и его прекрасно защищала Софья Васильевна Каллистратова. Помню, что на меня Софья Васильевна своей логикой, своим напором произвела очень большое впечатление.

ПЛ: Она такая простая русская женщина, с длинными седыми волосами...

ЕС: Это было настолько необычно и впечатляюще, что я тогда запомнил почти весь процесс – наверное, и весь процесс – дословно.

ПЛ: То, что в моей книжке, – это все его рассказ. Про этот суд, про Хаустова.

ОР: Именно запоминали, не записывали?

ЕС: Нет, ничего не записывал, записывать было ничего нельзя. 

Был потом перерыв еще один [слушание, начавшееся в 11.00, было отложено до 14.00 по ходатайству адвоката Виктора Хаустова Софьи Васильевны Каллистратовой, заявившей, что защита не имела возможности изучить материалы дела // Дело о демонстрации на Пушкинской площади 22 января 1967 года. Сборник документов под редакцией Павла Литвинова. London, Overseas Publications Interchange, Ltd, 1968. С. 12-13. – О. Р.], но после этого перерыва, поскольку никого из желающих на суд попасть больше не было, уже никаких препятствий войти второй раз не было. Правда, в промежутке меня взяли милиционеры, проверили мой паспорт, и после этого я пошел обратно, туда уже. 

ОР: В тот же вечер все записывали?

ЕС: Я не записывал, я все рассказывал Павлу. Павел все записывал с моих слов.

ПЛ: ...а потом Галя Габай перепечатала.

ЕС: Ее не тронули.

ОР: Она что-то дополняла?

ПЛ: Нет, когда она уже перепечатывала, она что-то вспоминала, но Геня именно эту часть запомнил практически дословно.

ЕС: Да, и Софья Васильевна потом что-то подтверждала.

***

[из разговора с Натальей Горбаневской 30 августа 2013 г.]:

ОР: Какая Ваша первая запись? Запись суда над Буковским?

Запись суда над Буковским и Хаустовым, да. 

ОР: Вы собирали материал или перепечатывали?

Я перепечатывала. Нет, нет, Павлик сам собирал материал, я перепечатывала и слегка редактировала. 

***

ПЛ: Ко второму процессу, когда судили Буковского, Кушева и Делоне, у меня уже был некоторый опыт в этих делах. А в этот раз Геня был первым, пробным человеком, но это было довольно легко: я просто писал все, что он говорил.

ОР: Вы шли именно запоминать?

ЕС: Нет, нет, я не шел запоминать. Потому что не было надежды туда пройти. Я туда прошел чисто случайно.

ПЛ: Об этом деле никто не знал, еще не было никакой традиции [ходить к зданию суда и восстанавливать затем сказанное в зале]... Ну, было дело Синявского и Даниэля, а настоящей традиции не было. У меня было ощущение, и у Пети [Якира], что надо хотя бы продемонстрировать, что нам это интересно. Приход на суд был скорее демонстрацией, потому что мы не ожидали, что хоть кого-нибудь внутрь пустят. Там был Петя, была Ира, его дочка, был Гриша Подъяпольский, я его тогда еще не знал.

ЕС: Кроме Пети, я никого не знал.

ПЛ: Нас, по-моему, человек восемь [было]. Совсем немногие. Был ли Андрей Амальрик...

ЕС: Нет, Андрея не было.

ПЛ: Андрей, наверное, был на следующем суде. Я помню, что мы были на одном из этих судов, снаружи. И тетка была моя, но это тоже не на этом суде.

ЕС: Нет, не на этом. На этом, по-моему, [Люда] Кац была.

ЕС: На следующий день или [около того] меня позвали к Лунгиным. И там меня об этом суде очень детально допрашивал человек с такими усами. Как я потом понял, это был Виктор Некрасов.

ОР: На какие еще суды Вы ходили?

ЕС: Я ходил на многие суды, но уже никого не пускали, я просто стоял в толпе, которая собиралась перед входом в здание суда. Но на каких судах я был, я уже сейчас...

ПЛ: На моем.

[продолжение разговора здесь]

Ольга Розенблюм, РГГУ

Нина Литвинова, Евгений Сыроечковский и Павел Литвинов о начале «Хроники текущих событий», о «вторниках», обысках и других посетителях их квартиры на ул. Алексея Толстого, 8. 

[разговор состоялся 30 апреля 2019 г.]

ПЛ: …Я отдельно встречался с журналистами во время судов, и иногда они приходили ко мне. 

Дело в том, что квартира, где я жил с сестрой и ее мужем в 1967–68 году на улице Алексея Толстого, на Спиридоновке, была новая, в ней не было телефона. Поэтому надо было приходить ко мне без звонка. 

А Андрей Амальрик жил недалеко оттуда на Арбате, возле театра Вахтангова, это было практически пешеходное расстояние. Я пешком туда доходил за 10-15 минут. У него был телефон, и он жил в коммунальной квартире с десятью разными семьями, в одной комнате они жили с его женой Гюзелью. Очень большой комнате, вся она завешена была картинами всех художников того времени: Вейсберга, Ситникова и т. д. И самой Гюзели – она была ученицей Ситникова. И поскольку квартира была коммунальная, она была недоступна для КГБ. Потому что никто прийти туда просто так не мог, во-первых. Во-вторых, Андрей и Гюзель обычно бывали дома. Надо было взламывать дверь, надо было объяснять соседям – огромная квартира, темный коридор. Надо войти в квартиру, надо пройти через длинный коридор квартиры, убедить всех соседей, что ты пришел – свой человек, и взломать замок в Андрееву комнату. Поэтому, как ни странно, вот в этой самой ситуации [хранить там что-то] было довольно безопасно. 

В то время как в мою квартиру, где я жил с сестрой, входили в любой момент. Я понимал, что я там ничего не могу оставлять [комментарий Нины Литвиновой от 7 июня 2020 г.: «Муж был в экспедиции, а я была просто с ребенком маленьким». – О. Р.]. 

– «Входили в любой момент»: Вы знали, что реально приходили, или Вы считали, что это возможно?

– Да, реально приходили. Один раз даже взломали замок, а другие разы они открывали, не взламывая, то есть сделали ключ.

– А как Вы это понимали?

– Пропадали материалы. Один раз просто пришел – была взломанная дверь. Я вставил новый замок, и больше его не взламывали. Но приходили они все равно. Я играл в такую шпионскую игру, приклеивал ниточку к ящику стола, и эта ниточка была приклеена так, что ее не видно. Открывался ящик – эта ниточка падала. Или рвалась. Это было регулярно, что я находил ее в таком виде. Я оставлял какие-нибудь булавочки, которые они смахивали со стола, при открытии ящика что-нибудь выпадало. Поэтому я считал свою квартиру проходной.

– С какого времени к Вам стали так заходить?

– Это примерно совпало с вызовом [в КГБ. См. письмо Павла Литвинова от 3 октября 1967 г. в газеты «Известия», «Литературная газета», «Комсомольская правда», «Московский комсомолец», «Морнинг Стар», «Юманите» и «Унита» с записью его разговора с «работником Комитета Гостевым». По воспоминаниям Нины Литвиновой и Евгения Сыроечковского, в эту квартиру въехали в середине ноября 1967 г., то есть через полтора месяца после вызова к Гостеву и сделанной по следам того разговора записи. С точки зрения Нины Литвиновой, такие незаметные приходы в родительскую квартиру на Фрунзенской набережной, где жили до этого, были маловероятны («Там всегда кто-то был, туда, наверное, все-таки никто не заходил»). – О. Р.]. А до этого, может, и приходили, но я не замечал. Я стал подслеживать в это время. А кроме того, я знал: за мной такая была плотная слежка все это время…

***

Вы надолго уезжали из дома, а у вас там «Хронику» печатали в это время. Как это вас касалось, когда вы возвращались?

ЕС: Мы жили в разных комнатах с Павлом. То, что там происходило, – это у него происходило. Ну, мы жили одной семьей, но... Ты по четвергам устраивал у себя?

ПЛ: Вторники.

ЕС: У нас были большие сборища. Человек 20–25 постоянно собиралось.

ПЛ: В какие-то дни было до 50. Еще бывали мои дни рождения, где уже сто человек набиралось [день рождения 6 июля 1968 года. – О. Р.]. Дело в том, что не было телефона, и никто не мог меня найти. И я говорю: каждый, кому я нужен, может во вторник приехать ко мне. И получился приемный день.

Приемный день – это что такое? Эти 50 человек – это компания, которая сидит-общается-выпивает? Или решаются какие-то деловые вопросы?

ПЛ: Я сразу объявил «сухой закон» на этот день. Выпивали всегда, но в этот день не выпивали. 

ЕС: Пили чай...

НЛ: Читали самиздат. Передавали бесконечно... Все сжирали из холодильника, как сейчас помню.

ЕС: Витя Красин кому-то передавал фотопленки, свернутые, на которых был самиздат.

НЛ: Было, шпики приходили.

Заходили в квартиру?

НЛ: Да, потому что мог прийти кто угодно. И гэбэшники приходили. Конечно. Павел опаздывал всегда. Прости за такую...

ПЛ: За клевету.

НЛ: …за клевету, да. И часто приходили какие-то люди. Я, разумеется, всех пропускала и никого не знала. И были какие-то люди – я очень хорошо помню, – которые говорили, что они что-то слышали, что они хотят познакомиться...

ПЛ: Бывали такие люди. Но не на вторники.

НЛ: Ну это я, конечно, не знаю.

ПЛ: Ко мне приходили гэбэшники.

НЛ: Конечно, приходили! Пришел Андрей Амальрик. Тебя не было, и пришли какие-то двое, к тебе пришли. Я все время Андрею говорила: пойди с ними поговори. Андрей говорит: они не ко мне пришли, они к Павлу пришли, пускай ждут.

ПЛ: Нет, я не спорю, что приходили. Я просто говорю, что всех, кто приходил во вторник, я знал в лицо. У меня была прекрасная память, я знал в лицо, по именам. 

А кроме вторников что было?

НЛ: А кроме вторников приходили просто так. Потому что [открытое письмо «К мировой общественности» с указанием адреса] было передано по «Голосу Америки» или по «Би-би-си». В любой день приходили. Просто приходили.

ЕС: Звонок – и кто-то появляется. Я помню, пришел мужик, сказал, что ему нужен Павел. Павел, по-моему, в это время уже сидел. И когда он понял, что он попал туда, куда надо, он начал снимать штаны. Что меня страшно удивило. Оказалось, он весь был набит какой-то литературой. Это был корреспондент из «Рейтерс»... Приходил азербайджанец Гусейн, я помню... Нет, приходило довольно много людей. Спрашивали Павла, естественно. Он же свой адрес дал [в открытом письме «К мировой общественности»].

Получается, что у вас дома все время...

НЛ: …толпились.

Не только толпились, но и приходили с негласным обыском.

ПЛ: Да, да, конечно, это всегда подразумевалось.

ЕС: Приходил кто-то, спрашивали Павла, а поскольку его большей частью дома не было, то мы как-то... принимали их.

ПЛ: Потом, последние три месяца [перед арестом 25 августа 1968 г.] я вообще жил в Медведкове. Наташа [Горбаневская] иногда там [в квартире на Алексея Толстого] была, и первый номер «Хроники» она делала там, без меня в основном. 

ЕС: Я помню, что я считывал первый номер «Хроники» – выискивал опечатки. 

***

[разговор с Ниной Литвиновой 7 июня 2020 г.]

НЛ: Она же печатала все время в нашей квартире. А у меня была жуткая запарка с курсовой. Я не брала академотпуск, и я все время работала, но надо было перепечатать курсовую, а исчезли все машинистки, и я уже не успевала. А Наташа села и мне перепечатала. 

Когда она печатала «Хронику», вы были там? 

Мы были там. Генька действительно сверял «Хронику». Наверное, тогда. И поехали на дачу. Это было, наверное, не раньше июня. А Генька уехал уже в экспедицию.

Я не могу сейчас найти этот разговор с Натальей Горбаневской, и помню, конечно, про тыняновское «врет как очевидец» (было ли это в нашем с ней разговоре, или я где-то читала?) – но помню, как она говорит: я сидела там печатала, потом я уехала в роддом, вернулась, и в печатной машинке бумага была ровно на том месте, где я ее оставила, – сколько там бывало народу, никто к машинке не притронулся. Вы не помните ее вернувшуюся после роддома к вам в квартиру?

Не помню. Может быть, действительно мы уехали на дачу, а она вернулась. А Павел уже в Медведкове, у Майки. Ключ, конечно, у нее был, ключ мы очень легко всем давали, это вполне возможно. 

А каталожные карточки вы помните?

Если они были в моей комнате, это значит, что мы уже уехали на дачу.

***

ПЛ: Перед демонстрацией я приехал. Я жил в Медведкове и приехал туда и вычистил весь самиздат. И отвез или на Фрунзенскую [в квартиру родителей], или к Андрею [Амальрику], в общем, куда-то я его отвез перед демонстрацией. И считал, что квартира чистая. Но я совершенно не знал, что Наташа оставила массу материалов в Нинкиной комнате. И там были все каталожные карточки, которые она делала. На них было к каждой «Хронике» примечание, о каждом человеке короткая заметочка. У меня идет обыск, я знаю, что в моей комнате ничего нет, и ничего не нашли. Заходят в ту комнату – и вдруг я смотрю: эти карточки... Неужели у Нинки они были? Потом я понял, конечно, что это Наташа оставила. 

ЕС: Ружье мое забрали тогда.

НЛ: Зато письма мои не взяли. Я была на даче с Темкой, и ты сказал, что это письма твоей сестры.

ПЛ: А я пытался склочничать, чтобы в ее комнату не шли: я не захожу к ней в комнату! А они сказали: если была бы она за ключом, заперта, то мы бы не вошли. Конечно, никакого ключа не было, дверь была открыта.

ЕС: А он потом приходил и говорил: «Вот мы забрали ваше ружье, у вас есть какой-нибудь документ на ружье?» (А тогда никакого документа еще не требовалось.) Я говорю: нет. «А охотничий билет, может быть, у вас есть?» Я говорю: «Охотничий билет – это ведь разрешение на производство охоты, а не на владение оружием». А тут он увидел у меня на столе финку. Нож. «Ну это ведь нельзя!» – «Ну как нельзя, можно. Видите, про ружье сказано, про огнестрельное оружие: запрещено и хранение. А про холодное оружие – только изготовление и ношение. А хранение не указано». И он на этом успокоился. «А что нам делать теперь с вашим ружьем?» Я говорю: «Как что? Принесите мне обратно». И они принесли действительно.

НЛ: Когда Павла арестовали, я послала в экспедицию телеграмму, что он заболел. 

ЕС: Все было понятно. Я захотел раньше времени уехать, и тут же просекли, что из-за этого. И мне было сказано так: мы уважаем твои убеждения, но ты уважай наши. А по нашим убеждениям мы должны на тебе донести. И меня тогда лишили допуска по секретности, которая у меня была какая-то минимальная. Чему я очень обрадовался, потому что я должен был отработать с планшетами аэрофотосъемки, а тут меня этого удовольствия лишили. И должен был это делать мой начальник, который меня и заложил.

НЛ: Ты быстро тогда вернулся из экспедиции, да. А я была с Темкой, с маленьким.

ЕС: Андрей [Амальрик] у нас хранил документы в свое время, приносил нам. Когда его должны были посадить.

НЛ: Генька сделал в двери такую... 

ЕС: … пустоту, полость. Я сделал такое хранилище для бумаг.

НЛ: Опускали туда самиздат...

А как достать?

НЛ: Веревочкой или чем-то. В пакетах там хранили. Гарикины [Суперфина], по-моему, тоже были. 

После ареста Павла Михайловича вас перестали беспокоить?

ПЛ: Нет, масса людей еще происходила после моего ареста. Они подружились со всеми моими...

НЛ: Приходили люди. Во-первых, на день рождения всегда приходили. Жизнь продолжалась.

Я имею в виду обыски.

НЛ: Нет, обысков не было.

ПЛ: Тайно могли быть, конечно.

ЕС: Нет, не было.

НЛ: Я думаю, что нет. Всегда какой-то народ дома был.

ЕС: Нет, к нам был интерес только во время суда. Вот тогда за нами за всеми ходили.

Публикация подготовлена к 80-летию Павла Литвинова 6 июля 2020 года

 

Далее

• Процесс четырех
• 25 августа 1968 года
• Ссылка
• Эмиграция. Полемика с Солженицыным