«Чем человек сильнее душой, чем больше он знает, какой бы жизненный путь он ни избрал, путь этот кажется ему все уже и уже, пока, в конце концов, он не перестает видеть его перед собой, а только делает то единственное, что должен делать…»

Урсула Ле Гуин. Волшебник Земноморья

Полжизни Юрий Дмитриев, глава Карельского Мемориала, посвятил поискам безымянных могил и превращению их в именные. Перезахоронению останков убитых, составлению списков, восстановлению судеб. Словом, возвращению памяти из беспамятства. Благодаря ему были найдены и исследованы расстрельные полигоны эпохи Большого террора, теперь мемориальные кладбища, среди которых – знаменитое урочище Сандармох с семью тысячами жертв. Изданы Книги памяти – «Поминальные списки Карелии», «Место расстрела – Сандармох», «Бор, красный от пролитой крови», готовились к изданию другие. Готовились, но не вышли.

Это интервью было записано в мае 2015-го. Сейчас Юрий Дмитриев арестован по странному, абсурдному обвинению, больше похожему на расправу. Он всегда был неудобен: бескомпромиссен, порою резок, категоричен в оценках. В разговоре поражал своей простой и грубоватой прямотой, бескорыстной преданностью людям – мертвым и живым, нежеланием подстраиваться под ситуацию. Сейчас его слова об обретении своего пути в жизни звучат особенно остро, ибо опасность такого маршрута два года назад была ему уже, кажется, вполне ясна.

Все началось в конце восьмидесятых. Раньше – о том, что были репрессии, я слышал, но в нашей семье об этом как-то не говорили. Хотя впоследствии выяснилось, что мой дед по материнской линии был раскулачен и на Беломорканал попал. И со стороны папы дед тоже был арестован в тридцать восьмом году и умер в лагерях. Когда я стал более плотно заниматься репрессированными, то понял, что у крестьян самая опасная профессия была – счетовод. Как у нас планы верстались: в колхозе решат посадить три гектара, в районе пару гектаров добавят, в области скажут – чего так мало, давайте-ка гектаров десять! А ресурсов на все нет. И вот – в конце концов они даже и трех гектаров не посадят. А отчетность искажается. Припишут что или не припишут – в любом случае страдает счетовод. Дед по отцовской линии как раз был счетоводом в колхозе, ну и загремел. Об этом мне папа сказал в первый раз, когда мы уже в девяносто первом году возвращались с первых организованных мной похорон жертв расстрелов. Только тогда он мне признался. А раньше как было… ну, в семье говорили, что один дедушка помер в тридцать втором году, а второй в сорок третьем или сорок четвертом, война была, тяжело… все ж помирали. Ну а где помирали – как-то не афишировалось. А сам я впервые с этим столкнулся, когда здесь, в районе Бесовца, наткнулись во время земляных работ на человеческие останки и, честно говоря, не знали, что с ними делать.

«Давайте закопаем обратно…»

Я тогда был помощником народного депутата СССР Михаила Зенько. И как раз этот район территориально входил в зону нашей, скажем так, ответственности. Позвонил знакомый репортер газеты «Комсомолец», Саша Трубин, сказал, что нашли, похоже, место расстрела на территории воинской части. Надо как-то туда попасть. Ну, я быстренько шефу: «Надо. Едем». – «Надо так надо. Поехали». Поехали, взяли этого Сашу с собой. А там уже были ребята из прокуратуры, следователь, районные чиновники… В общем, там нас, наверное, человек пятнадцать собралось. «Ну, кости, ну и что. Где тут видно, что это расстрелянные». В общем, никто возиться с этим не хотел. А я маленько остеологию знаю, по положению костей определил, где должна быть голова. Пару минут потратил, достал череп, почистил, а там в затылочной части круглое отверстие... «Ну и что будем делать?» Маленькое такое районное совещание… с приблудными специалистами. «А давайте закопаем обратно. Ну их!» Я говорю: «Ребята, ну, во-первых, как – закопаем. Надо похоронить их, это ж люди. Надо похоронить по-человечески, по-христиански». Я решил упирать на христианские ценности. «Да кто этим будет заниматься!» Ну и стоят, друг на друга смотрят… Вот нормальное состояние мужика – это ленивое. Никто на себя лишнюю работу брать не хочет. Я на них посмотрел и говорю: «Ну, если вам всем как-то равнобедренно, давайте я возьмусь. Буду эту работу контролировать и координировать. Миша, ты как?» Миша говорит: «Хорошо! Согласен!» Ну, раз народный депутат СССР сказал, что надо – значит, будем делать! Это был 1988-й год, летом. И вот, когда более-менее стало понятно, что надо делать, то есть прокуратура должна произвести какие-то следственные действия, изъять их оттуда, описать находки, сколько человек и все такое прочее, следователь говорит, что, пока мы тут над этими несчастными, которых немного, думаем, недалеко отсюда этих костей вообще невесть сколько. Лежат, валяются, никому дела нет. Где? Сказал. Ну, поехали, по дороге покажешь.

Вот мы следователя взяли с собой и поехали на карьер силикатного завода, в Сулажгору, это рядом с Петрозаводском, гораздо ближе, чем Бесовец. Там, действительно, тоже разрабатывали карьер, песок брали для силикатного кирпича, и внизу под обрывом – много-много человеческих костей. Целые, разрушенные, несколько черепов с дырками и так далее. Я говорю: «А в чем дело?» – «Да откуда-то они к нам сыплются. Хотели было подогнать технику, посмотреть, откуда раскопать, но оказалось – нельзя, в любой момент может произойти обрушение. Не знаем, что с ними делать». – «Ну, – говорю, – а похоронить?» – «А это не наша задача». И потом я несколько выходных посвятил тому, что просто ездил туда, собирал эти кости, складывал их в мешки и увозил в гаражи. Потом подружился с трактористом, который на карьере работал. Говорю: «Если что-то увидишь, звони в прокуратуру». А он: «Мне уже сказали в прокуратуру и в милицию не звонить, они ничего не могут сделать». – «Ну, звони мне». Дал ему свой телефон. Вот он звонит – посыпались косточки опять… Я еду, собираю их. Какие-то вещи попадались еще, кружки, очки, белье и так далее. Вот я собирал, собирал, а потом ребята из местного «Мемориала» тоже стали подтягиваться. Не то чтобы мне было тяжело мотаться одному, собирать эти кости, но… в одиночку работать крайне неудобно. Меня там пару раз присыпало землей так, что насилу выкапывался. А потом вот – подтянулись... И в какой-то раз у меня там было человек двадцать депутатов петрозаводского городского совета, народный депутат Российской Федерации, шесть или семь депутатов Верховного совета Карельской ССР, взвод солдат пограничной службы, ИЦ МВД в количестве человек восьми и отдел хранения архивных фондов ФСБ, только оно тогда ФСК называлось, тоже человек шесть или семь. И вот для всей этой оравы пришлось находить работу. Каждого к страховочной веревке привязал, чтобы, не дай Бог, кто-то там не упал. Ну, часть выкапывала в одном месте, часть в другом. В общем, работали.

Однажды посадили одного солдатика на обрыве. Ему кости подают, а он их щеткой чистит от песка там, от грязи. И вот он сидел-сидел, вдруг заорал: «Ай!» и – кувырк! – с обрыва. Завис на веревке. Ну, вытащили его, метра три он пролетел, сколько страховка позволяла. «Ты чего?!» «Он, – говорит, – на меня поглядел!» – «Как он на тебя поглядел?!» Подхожу, беру череп, отчистил кисточкой, вижу – смотрит на меня. Протез, стеклянный глаз. Действительно – поглядел...

На этой территории было не одно захоронение, не два, а много. И все небольшие, по двадцать-тридцать человек. К сожалению, ни одной могилы целиком мы не смогли вырыть, потому что находили их только тогда, когда обрушивался склон. Часть останков при этом сползла куда-то, и всех достать оказалось невозможно. Я часто думаю, что нынешними бы мозгами, да с нынешним опытом я, пожалуй, смог бы определить, кто там расстрелян. А вот тогда такого опыта не было. Да и задача была простой – собрать их и похоронить. Потом уже пришло желание узнать, что это были за люди, почему они были расстреляны. А пока была простая цель: собрать и похоронить по-человечески.

«Будешь сидеть в архиве и заполнять карточки»

А потом я был помощником Народного депутата РСФСР Ивана Чухина. Он здесь у нас подполковником милиции был, психологом. Тогда решили заниматься Книгой памяти. То есть не решили, а ей уже занимался «Мемориал», Пертти Мартелиус, но Иван хотел решение этой задачи поставить на какую-то более внятную основу. Он привез из Москвы отчет Наркома внутренних дел КАССР, где было сказано, сколько народу убито, с поименными списками. Кто, где, как. По этому отчету в Московском Мемориале ему сделали карточки с минимальными установочными данными, и Иван сказал: «Будешь сидеть в архиве и заполнять эти карточки по той форме справки, которую мы определим». Вот так я столкнулся с архивной работой. Сидел в ФСБ, заполнял эти все карточки, несколько тысяч штук – дату ареста, ну, все по мелочи. Потом несколько месяцев провел в прокуратуре республики, вписывал реабилитацию. Тогда уже прокуратуре было поручено проводить реабилитацию, не дожидаясь ходатайства общественных организаций или родственников.

А потом, когда эти карточки у меня кончились, я понял, что у нас громадные дыры в списках. Нам пишут люди, спрашивают, а мы в своей картотеке их родственников не видим. И тогда я решил, что все это лажа, чем мы занимаемся. Что нужно делать иначе. Я снова пришел в ФСБ и говорю: «Мне дела не нужны. Дайте мне протоколы заседаний „троек" с актами». И вот тут все пошло и поехало. Оказывается, в том отчете наркома внутренних дел не указано несколько заседаний карельских троек. Он датирован февралем 1938 года, а до мая еще заседала карельская тройка. С августа заседала особая тройка НКВД Карелии. И плюс – нет материалов комиссий, которые отправляли в Москву на утверждение. С этими актами – это было что-то… Копировать мне не давали. Переписывать от руки – ну, что я там успею за восемь часов. Фотографировать тоже было нельзя. Я брал диктофон, наговаривал протоколы, наговаривал акты, которые к ним подшиты, целиком. Слово в слово, буква к букве, и так далее. Приходил домой, полночи расшифровывал, переписывал, соотносил расстрелы со списками репрессированных, снова уходил, записывал и так далее. Вот тогда у нас образовалась уже более-менее достоверная база. И то потом оказалось, что она не совсем полная, потому что всем, что двигалось вдоль железной дороги, занимался транспортный отдел НКВД, материалов у нас на хранении не было. Сколько они народу забрали – достоверно неизвестно. С каждой станции где-то по десять-пятнадцать человек. Станций – до Полярного круга – много. Значит, где-то около тысячи человек выпало из нашего зрения. Еще почему-то питерские товарищи очень любили приезжать в Олонецкий район Карельской АССР... Они арестовывали, забирали людей, увозили в Питер, там их осуждали, и все. Здесь материалов никаких не оседало. Хорошо, Толя Разумов помог, потому что он работал как раз с протоколами ленинградских троек, и, когда ему попадались наши товарищи, он их присылал. У него проявлялись фамилии, можно было искать и находить дела, чтобы включать их в Книгу памяти. В девяносто седьмом году мы подготовили с Иваном книгу вот эту – «Поминальные списки Карелии», по 1937–1938 годам, Ваня туда написал замечательную вступительную часть, пояснительную. А я занимался списками.

Это было несколько лет архивной работы, но между делом я еще и выезжал на места. В актах – в некоторых, по крайней мере – описана или указана та местность, где производились расстрелы. То есть можно было попытаться что-то поискать. Как это выглядит, как в земле все лежит, я уже знал.

«Не может быть¸ чтобы мы чего-то не нашли»

В 1997 году встретил я у нас в архиве ФСБ питерских мемориальцев, Веню Иофе и Ирину Флиге, и мы договорились, что будем искать место расстрелов под Медвежьегорском. Они искали следы Соловецкого этапа, на которые вышли по делу Матвеева (Михаил Матвеев – капитан госбезопасности, руководивший расстрелом соловецких заключенных осенью 1937 г. – И.Г.), а я по своим актам знал, что в районе Медгоры расстреляно огромное количество народу, несколько тысяч человек. Вот мы с ними договорились и, кажется, первого июля приехали, а второго или третьего июля уже нашли это место. Мало того, я надолго завис на этом захоронении, потому что все два месяца там шли следственные действия. Пока то да се, притащил я из Петрозаводска Серегу Чугункова, тоже мемориальца, который живет в Прионежском районе. Он много лет искал место расстрелов в районе села Аверьяново. Приехал, посмотрел, как это выглядит, вот эти расстрельные ямы. И говорит: «Знаю одно место в нашем лесу, где такие ямки встречаются». И он поехал домой, а я там остался. Приезжаю, он говорит: «Слушай, нашли. Нашли место. Под Петрозаводском, в Красном Бору». Ну, приехали, посмотрели. Да, такие же ямки, один в один. Покопали – тоже самое в ямках… Ну, быстренько прокуратуру оповестили, провели какие-то следственные действия и определили, что это место расстрелов. Какого времени – непонятно. Попытались вытащить одну яму целиком – не получилось, вода высокая. Решили отложить на следующий год, а пока ясно только, что это место смерти жертв репрессий. Ну, а я чего-то вот… Зуд у меня, не могу я так! Не может такого быть¸ чтобы мы чего-то не нашли, не смогли определить. Поэтому я шестого ноября, как сейчас помню, того же 1997 года взял курсантов школы милиции, нашли там место повыше, на пригорке, и копнули одну ямку. Семнадцать человек, из них несколько женщин. Все померил, посчитал… Закопали обратно. Приехал домой. И я через три минуты буквально нашел расстрельный акт, в котором все указано. Сходилось общее количество людей и количество женщин среди них. Других таких актов нет по окрестностям Петрозаводска. Еще пара минут работы на компьютере – и я вывел все их фамилии. Кто, откуда… Это была первая именная могила, которая появилась в Красном Бору. На следующий год мы вскрыли еще несколько. Все ямы изумительно легко читаются, то есть акты соответствуют тому, что там есть. Определили периоды расстрелов и расстрельные бригады. И появился сводный список жертв… Когда я там просто ходил, то по геометрии этих ям прикинул, что здесь должно лежать примерно 1200 человек. А в итоге получилось 1193.

Чем хороша архивная работа? Есть акт о том, что вот тогда-то, тогда-то я, там, Василий Петров и Иван Семенов, расстреляли 42 человека. Расстрелянные поименно указаны в акте. Подпись, число. В акте указаны фамилия, имя, отчество, год рождения. Я из него узнаю выборку по возрасту и количество мужчин и женщин. Если я вскрываю яму, нахожу в ней останки 42 людей, среди них, скажем, семь женщин – замечательно. А вдруг у меня в моем реестре таких актов несколько? В одной местности, под Петрозаводском. Условно скажу – на самом деле такого совпадения не было ни разу. Тогда мне приходится смотреть еще возрастной состав. Сколько стариков, сколько помоложе… С этим материалом можно работать. Это данные, которые можно вытащить из могилы: пол и возраст расстрелянного. Все остальное – если повезет, найдешь какую-нибудь там… подписанную вещь. Сейчас у меня одно относительно именное захоронение – Красный Бор. Там я с большой долей вероятности, выше 90 процентов, определил имена расстрелянных. Тогда же я стал собирать акты, делать выборки из актов расстрелов в Сандармохе. Ну, где было указано: «станция Медгора Кировской железной дороги». Про остальных людей, казненных в окрестностях Петрозаводска, не могу сказать, где конкретно это было, в Сулажгоре или в Бесовце. Мозгов в свое время, честно говоря, не хватило.

«Пан профессор, как же так можно!»

Существовал приказ, в соответствии с которым о месте расстрела должны были знать только начальник расстрельной команды и оперсостав. И за соблюдение этой тайны товарищ начальник РО НКВД или, там, оперативный работник, который руководил расстрелом, отвечал лично, своей головой. В Петрозаводске было несколько расстрельных бригад. Начальник РОВД, горотдела не знал, где они работают. Расстреляли и расстреляли. Все. Где – это не его собачье дело. Поэтому маскировали их еще со страшной силой. Чтоб, не дай Бог, народ не наткнулся. В Бесовце поверх могилы была брошена туша коровы. В Сулажгоре, когда я там этих покойников выбирал, я один раз чуть с ума не сошел. Я знаю строение человека, знаю, какая косточка скелета куда вставляется. И тут я вижу, что идет что-то не совсем обычное. У меня кости человеческие перемешиваются с непонятно какими. Пошел на курсы судебной медицины, потом к биологам, потом в сельхоз, к ветеринарам... Свинья! Скотомогильник там был. А метрах в сорока дальше от края могил, ну, как я потом по лесу понял, там был коровий скотомогильник. Для чего это было? Идет охотник с собаками. Собаки чуют, начинают рыть, вдруг он сам тоже копнет, наткнется на труп. Поэтому сверху обязательно какую-нибудь дохлую свинью бросят, и обозначат, что здесь скотомогильник, сюда ходить не надо, потому что собаки могут заболеть, заразиться и так далее. И он уйдет, сам копать не будет.

После Сандармоха, после Красного Бора я еще потом ездил на Украину. Когда копали Быковню (место расстрелов времен сталинских репрессий, в том числе польских офицеров из так называемого Катынского списка. – И.Г.). Там массовое захоронение, в советское время говорили, что это жертвы гитлеровской оккупации. И вот решили разобраться, что это на самом деле. Пригласили поляков, которые занимались этой работой уже много лет и имеют большой опыт. Ну, а в качестве независимого эксперта от России и меня пригласили. Там антрополог был хороший, Анджей Флярковский. Вот это дядька, слушай. Уже немолодой, по нынешним временам как я, лет 60, изумительный специалист. Ему ассистентка несет череп, на стол ставит перед ним, он не берет ни циркуля, ничего. И диктует ей на глаз измерения, результаты. Я говорю: «Пан профессор, как же так можно!» – «А ты мне что, не веришь, что ли?» – «Так ведь можно ошибиться!» – «Проверь!» Я проверяю – до сотой доли миллиметра все сходится. Вот специалист был. Он меня тогда подучил некоторым таким… ну, не скажу, что это хитрости, некоторым необходимым приемам. Как можно определить пол, возраст. То есть я это умел делать, но, скажем так, по советской школе. У него немножко другой подход.

«Скорее всего, это именно мой путь»

– Вам не хотелось все это бросить?

– О-о-ой. Это вопрос, конечно… Иногда хотелось. Когда дома жрать нечего, а все время на это уходит… Я уже тогда перестал быть помощником народного депутата. Делал какие-то попытки устроиться редактором… «Да, такая книга нужна, конечно… Мы тут редколлегию сделали, ты редактор, ты работай…» Я говорю: «Ребята, а вот… надо хоть зарплату какую-то маленькую… Потому что, там, за квартиру платить надо, за свет, есть что-то надо». «Ну, ты потерпи месяц-другой, мы что-то придумаем и дадим. Введем тебя куда-нибудь в штат и там…» Вот терпишь – месяц, два, три… Год, два, три… Это иногда бывает очень тяжело. Тогда да, большое желание было бросить. Дети как раз в школу ходили. Многое надо. Платье купить, там, штаны купить. Тяжко было. Ну, думаешь, все, брошу. С вечера перепсихуешь, утром встанешь – ну, если я брошу, кто это сделает? Никто. И садишься снова. Ну, как-то вот потом потихоньку научился одновременно зарабатывать какие-то деньги и не бросать эту работу. Ну, сейчас вот… числюсь я редактором Книги памяти (книга о спецпереселенцах в Карелии. – И.Г.). Издано постановление правительства и все такое прочее, меня регулярно вызывают отчитываться… Но денег не платят. Сижу и работаю сторожем. На работу девять лет уже потрачено, как ты ее бросишь. Да в принципе, Бог с ними, с этими девятью годами. Ведь это знание, которое нужно людям, которые ждут, пытаются найти своих родственников. Я понимаю, что эту работу надо было делать гораздо раньше, но вот – не получалось. Сейчас один за другим уходят дети тех, кого сюда высылали как спецпереселенцев, которые еще помнят своих родителей. Останутся внуки, а внуками вряд ли такая информация будет сильно востребована, так, может быть, для общего развития…

Когда я понял, что это мой крест? Вообще-то относительно недавно. Лет, наверное, двенадцать назад. Или тринадцать. Вообще, мне всегда казалось, что я закончу эту книгу и все, перейду на что-нибудь другое. Ну, я еще не самый хреновый инженер. И я всегда мог себе найти что-то такое, когда от восьми до пяти посидел на работе, вышел – и свободен, можешь съездить на рыбалку, на охоту, куда угодно. Вина попить, шашлыков поесть. А тут же – с утра до ночи. С утра запряжешься – и часикам к двум-трем кончишь. А потом я понял, что… Нет, наверное, я это уже и раньше понял. Потому что я уже в Книге памяти привожу слова Урсулы Ле Гуин о том, что, чем больше человек узнает, тем уже у него становится выбор в его деятельности. И в конце концов он делает именно то, что должен делать. А лет, наверное, десять-двенадцать назад я понял, что вся моя предыдущая жизнь меня подготавливала и, скорее всего, это именно мой путь. Зачем мне понадобилось когда-то изучать медицину, остеологию в частности? Зачем надо было заниматься туризмом, там, скалолазаньем? Сейчас очень помогает, иногда приходится до чего-то добираться. Почему, в конце концов, я, сорванец, когда все бегали по зоопаркам, лазил по помойкам, по свалкам? Искал что-нибудь интересное. Почему у меня, там, еще какой-то опыт организовался? С тем чтобы я лучше понимал жизнь вот этих зэков и то, что с ними сделалось. И вот я понял, что все, что у меня когда-то в жизни совершилось, оно было школой, подготовкой к тому, чтобы я занимался этим. И, как только я это понял, мне стало намного легче. Я перестал метаться в разные стороны, мечтать о том, какой я инженер хороший, почему мне не стать директором какой-нибудь фирмы, и так далее. Почему я должен жить в нищете, когда я могу зарабатывать. Когда я понял, что это мой путь, меня это все оставило. На хлеб хватает? На свет хватает? Хватает. Ну, остальное как-нибудь… При этом каждый год удается выезжать в экспедиции, их же никто не финансирует, сам себя финансирую. А это затратное мероприятие. Но как-то случается, что находятся деньги, и ничего…

«Вы один народ. Только одни мертвые, другие живые»

«Сандармох» – это… мягко выражаясь, это я придумал. Ну, не совсем придумал, а взял ближайший топоним. Потом уже, спустя некоторое время, было лингвистическое расследование – что же это такое. «Саттари» – это «Захар». Захарий, Саттари – ну, по-фински, по-саамски. А «мох» – значит «болото». «Захарово болото», если дословный перевод. Это урочище, то есть участок местности, заметно отличающийся от окружающего леса. Там чуть ниже действительно болото. Вот – «Саттари мох». Ну вот, с тех пор как-то так и пошло…

Сандармох для меня особое место. Там я несколько другие свои задачи реализую. Мне хочется, чтобы люди, которые живут в республике, чувствовали себя частью народа. А не населения. Ну, разницу между народом и населением понимаешь, да? Народ – это тот, кто знает свою историю, язык, культуру, традиции… А население – это все, что шевелится. Так вот, народом управлять надо со знанием и соблюдением обычаев, традиций и нравов, а населением можно управлять как угодно. Народ не согнешь, он выстоит все. А население – легко и просто. Так вот, для того чтобы выстоять, выжить в это непростое время, чтоб у нас власть была все-таки сменяемой, избираемой, как и любое прочее начальство, подотчетной, вот для этого надо воспитывать народ. И я использую тут Сандармох как такой полигон. Я беру какую-нибудь национальную диаспору, даю ей списки их товарищей – часть народа, да? Объясняю, что они – тот же народ. И, если ребята ваши в такую беду попали, вот их убили, позаботиться о них, кроме вас – некому. Почему вы? Ну, потому что вы – часть народа. И они часть того же народа. Вы один народ. Только одни мертвые, другие живые. Ну, потихоньку-потихоньку... Ты знаешь, народ начинает задумываться, что он все-таки народ. А чем больше народов, тем мы несгибаемей!

Вот поляки под установку памятного знака полякам создали свое национальное общество, оно до сих пор трудится там, внедряет культуру, ну и слава Богу! То есть они поняли, что они, кроме того, что они живут здесь, граждане России, они еще часть народа, часть нации. Что у них – не то что, там, у Вани Петрова или еще у кого-нибудь, у них есть своя традиция, своя культура. А для того, чтобы ее любить, надо, по крайней мере, ее знать. Вот они начинают ее изучать. Прекрасно. Хорошо. Чудесно, когда где-то на концерте звучат немецкие песни, еврейские, финские, польские. Фольклор – это всегда замечательно. Песня – душа народа. Вот как-то так. А Сандармох – это, во-первых, очень удобно. Показать, привезти, сказать: «Ребят, вы чего? Хуже, что ли? Эти поставили, эти поставили, эти поставили. Вы самые нищие, что ли?» Потом – в одиночку это дело сдвинуть трудно. Вот они и собираются, сплачиваются. Их объединяет это дело. Что они будут дальше делать, разбегутся или нет – ну, вряд ли они разбегутся, потому что их объединило дело. Если бы их объединила пьянка какая-то, про это можно бы и забыть, когда голова перестанет болеть. А так их объединило дело. И, знаешь, у нас всегда все было мирно. Никогда никто никому плохого слова не сказал. Постоят у одного памятника, почтят память, подойдут к другому, отдадут дань уважения. Ну, у нас общее горе. Оно нас сюда привело. Общее. А все остальное – это уже так. Я ж тебе говорю, что… Бог един. Просто мы его называем по-разному. Потому что конфессии выдумали люди, чтобы развести денежные потоки. То же самое там.

Я сейчас готовлю диск – списки расстрелянных карелов. Я их собрал по всей стране, где только смог. Собрал, разнес по местам рождения, по местам проживания. Основная справка идет по месту рождения. Понимаешь, поскольку я собрался уехать отсюда, честно говоря, то… ну, это… мой подарок народу Карелии. За теплоту, за доброту, за то, что я жил на их земле. За то, что с ними общался, за то, что они меня учили уму-разуму. Это мой подарок карельскому народу, дань уважения. Я ее выражаю так. Что я могу сделать для них хорошего, то я пытаюсь сделать. Карелов сейчас осталось не так много, они в загоне, потому что государство на сохранение национальных культур практически ничего не выделяет. Сейчас закрыли последний финноязычный журнал. Ну вот – как-то так. Будем считать меня националистом широкого профиля.

«Я могу работать швейцаром»

В какой-то момент Веня с Ирой сказали: будем проводить День памяти, всесоюзную Акцию памяти. Ну ладно. День памяти так День памяти. В связи с подготовкой этого Дня памяти заседало правительство несколько раз, и Веня туда входил. Мне-то там делать нечего. И решили, что да, будем проводить эту акцию. В первый раз мы ее проводили, по-моему, в дни расстрелов, в октябре. А потом 5 августа решили проводить, потому что это дата вступления в силу приказа 00447, об операции по репрессированию (Оперативный приказ народного комиссара внутренних дел СССР № 00447 «Об операции по репрессированию бывших кулаков, уголовников и других антисоветских элементов». – И.Г.). Ну, вот решили так. Что-то там сделали, что-то не сделали. Как всегда – денег нет, планов громадье, что-то надо делать, мы бедные, мы нищие. А у меня еще такое есть хорошее качество – я могу работать швейцаром. Умею открывать любые двери… Вот летом приезжает к нам Борис Николаевич Ельцин отдыхать. Я изготовил несколько красивых приглашений на эту акцию, и одно из них попало к Борису Николаевичу. Не спрашивай у меня, какими путями, все равно не скажу. Он прочитал, сказал: «О, хорошо» – и кому-то там отдал. Чего там «о, хорошо», черт его знает, «красиво написано» или «о, хорошо, приеду»… Но наши зашевелились. Я же тогда сказал на одном заседании, что вот, товарищи, приглашение на акцию получил Борис Николаевич Ельцин, сказал «хорошо». На меня уставились как на придурка: «Ты кто такой есть и кто такой Ельцин? Мы сами его не видим!» Тут встает некий товарищ ФСБшник и кричит: «Ты, такой-сякой, я из-за тебя… Как эта бумага ему в руки попала?!» Вокруг сидят министры всякие, а он матом кроет. Тут они в затылке почесали: «Да! Значит, попала!». Нашли деньги, проложили асфальтовую дорогу, построили часовню, поставили столбиков там, денег на памятник выделили… Замечательно, хорошо! А потом я на всякий случай продублировал, Борис Немцов тогда вице-премьером был, он к нам приезжал, и была большая пресс-конференция во Дворце творчества. Ну, вот я встаю, представляюсь: «Юрий Дмитриев, Мемориал». «Да, говорит, знаю, помню!». Я говорю: «Ну ладно. Хорошо, что Вы помните. Вот Вам приглашение, мы проводим вот такую акцию памяти». К нему охрана дернулась, но – передал. Ничего не сказал, на стол положил. Ну, скоро донесли, что не только президент, но и правительство наше о проведении такой акции проинформировано. И говорит, что вроде как даже будет. Ну, тут все, деваться некуда. И у нас все это дело закрутилось по полной программе. А так – ну чего смогла бы районная власть. То же самое, что в Красном Бору. Ну, каких-то столбиков напихала там, три доски прибила – забор, и все. Денег нет. Ну, что делать. Вот сейчас я карелов этих – делаю диск. Потому что это намного дешевле, чем книга, и это будет за карельские деньги, то есть не за деньги правительства, а за частные. Буду искать. С кого тысячу, с кого пять. Богатые карелы тоже есть. Буду давить на то, что это – часть народа, часть твоей земли. Ну, тебе повезло, ты побогаче – помоги другим. Поделись… не деньгами, нет! Помоги им получить эти знания. Я думаю, что получится. Как-нибудь выцарапаю это. По моим понятиям, этот диск должен раздаваться бесплатно. Не могу я брать деньги за то, чтоб кто-то помнил своего папу.

«Успеть хоть что-нибудь главное»

С Киношколой в первый раз мы встретились, кажется, в Сандармохе… Как-то совпало, что они приехали на День памяти, а у меня образовался лишний автобус, я их посадил в него и свозил туда и обратно. Им все ужасно понравилось, и они начали меня потихоньку пытать по истории… А потом написали письмо: «Давайте мы Вам чем-нибудь поможем». Я взял и придумал – Петровский завод… А потом на следующий год они говорят: «А мы хотим снова помочь». И тогда были Барсучьи Горы. А потом они захотели снова помочь, и начались уже Соловки. В Барсучьих Горах мы занимались обустройством кладбища восьмого шлюза Беломорканала, заключенных Белбалтлага. А Петровский завод – это один из четырех пушечных заводов, которые были основаны в Карелии по приказу Петра. И там, на его месте остались доменные печи, ну, в смысле, фрагменты доменных печей той поры. Вот они, настоящие, потрогать можно. Мы эту территорию слегка облагородили, поставили табличку, что на этом месте находился пушечный завод, который изготавливал ядра, такелаж и шпаги для молодого российского флота, оружие делали здесь, а корабли строили на Двине. И – Виват, Россия! – чего-то там такое. Была там такая околовоенная романтика историческая. Ну, а потом пошли Соловки.

Я до этого помогал Соловецкому музею в каких-то архивных изысканиях. Потом Ольга Бочкарева (Бочкарева Ольга Владимировна, старший научный сотрудник Соловецкого государственного музея-заповедника. – И. Г.) сюда приезжала в командировку, заехала познакомиться, посмотрела, что у меня было… «У нас тоже расстрелянные, где лежат – толком не знаем. Надо бы определить границы… Приезжай, пожалуйста, вот тебе договор…». Вот так в первый раз попал. Ну и – Соловки вещь такая… Осоловел.

Если я кого-то с собой беру, то, как любой начальник экспедиции, несу за него полную ответственность. Питание, здоровье, безопасность и так далее. Так и тут. Если я киношкольцев приглашаю или прошу, там, посотрудничать, то кроме того, что за них, конечно, педагоги трясутся, я тоже несу ответственность, чтобы работа была им по силам и все такое прочее. Ну, вот как-то нам удается работать, чтобы ребятам не было, там, ни трудно, ни страшно, ни обидно. Могилы они не копают. Помогают расчистить, обустроить… Потом мы возвращаемся вечером и я говорю: «Ребята, сегодня с вашей помощью мы обустроили еще одну могилу, в ней столько-то человек, из них столько-то мужчин, столько-то женщин, примерно такой их возраст». И ребята начинают понимать, что это не просто ковырянье в земле, они видят – тут что-то было. И это не просто дырка в земле, это могила, в которой расстрелянные. Вот так как-то.

– Вам не жалко будет это оставить – все, чем вы здесь занимаетесь?

– А я буду продолжать этим заниматься. Только у меня база будет в другом месте. Это если я здесь останусь, у меня пропадет все. И я пропаду, и все, что я сделал, – пропадет. А так, даже если меня не станет, все сохранится. Кому что надо будет – тот у меня все получит. Материалов столько, что только успевай поворачиваться. Успеть бы… Не все! Я уже понимаю, что все я не успею. Но успеть бы хоть что-нибудь главное. А что главное – тут начинаешь метаться. Что-то сейчас кажется не самым важным, но оно будет самым важным через пять лет, через десять лет. А вот смогу ли я за эти пять-десять лет что-то сделать… Может, и смогу. Не знаю. Все в руках Божьих. Самое трудное в жизни ведь не то, как мы копаем землю или забиваем гвозди. Или на кульмане линии проводим. Самое сложное в жизни – найти свою дорогу. Каждый из нас рождается не просто так. У каждого своя задача, своя цель. И к этой цели ведет именно та дорога, которая тебе предназначена. Когда мы собираемся родиться, мы все хорошо про себя знаем. И эту дорогу, и какие-то колдобины на этой дороге, повороты, ухабы… знаем места, как их обойти. Но как только мы родились – тут же забываем об этом. И потом долго и мучительно ищем наш путь. Куда же мы должны идти. Потому что это единственный путь, который ведет куда-то дальше, к развитию. Душу воспитывает или чему-то учит. У некоторых вся жизнь проходит в метаниях, в поисках. Они куда-то бегут, где-то топчутся, но по своей дороге не идут. Счастье – когда ты находишь свою дорогу при жизни. И хоть сколько-нибудь успеваешь по ней пройти.

– Вы счастливый человек?

– Ну, вообще… Да. Я понял, чем я должен заниматься. Это мой крест, мой путь, и я встал на него. Это путь к моей персональной Голгофе.

Ирина Галкова
Опубликовано в мае 2017 года

Хронология дела Юрия Дмитриева

Справка Международного Мемориала о деле Юрия Дмитриева